когда раздается выстрел — позади ликуют трибуны. они говорят о том, что лисы ( блядские лисы ) выиграли матч у воронов. они говорят о том, что он, рико, не смог привести их к победе. они говорят о том, что он, рико, виноват. только он. остальные ведь не короли. они лишь пешки. они не должны быть на шахматной доске.

когда раздается выстрел — рико чувствует, как внутри все оседает, а желудок прилипает к спине. ему хочется, чтобы этого не было, чтобы все это оказалось сном, но кровь струится по его плечу и это совсем не сон.

рико знает — он должен быть первым, он должен быть самым лучшим, он должен держаться прямо, никогда никому не поддаваться. он ведь помнил, как ичиро говорил ему быть лучше, стремиться вверх. тетсуи разрешал ему все, пока он держит корону поля. ему можно было издеваться над кем угодно, если бы это помогло им держать первенство. но рико не смог.

у тетсуи глаза холодные, а ичиро давно уже решил все с этим выскочкой джостеном. он оставил его в живых — для чего? не понятно. но рико знает, что тому теперь еще и деньги отдавать им до скончания жизни. и того, кажется, это устроило; рико же помнит все обиды, но пока ничего не касается кевина — ему дела до этого нет.

здесь, в комнате, слишком тесно. их много. все смотрят на рико, которого бьют ногами и, кажется, клюшками. сколько об него сломали? он не знает. у воронов никогда не бывает все как у людей. вороны — не про дружбу, о которой говорят лисы где бы то ни было. вороны — про победу, про перегрызанные глотки. вороны — про тьму, которая пропитывает все существование тех, кто попал в замок. и джостен должен был видеть это. прочувствовать. в замке проще умереть, чем где бы то ни было.

рико тоже мертв. внутри. давно. там уже не похоронишь его, только дашь на кормление демонам и червям — рико так больно, что не разогнуться, но он молчит. у него нет права даже произнести слово, пока ему зачитывают приговор. пока говорят так, словно он — лишь разменная монета.

— ты недостоин, рико. ты подвел нас, рико. но убрать тебя совсем было бы крайне обидно — в тебя так много вложили. поэтому это происходит с тобой. а потом ты вернешься играть. снова.

рико слышит и слушает, но не хочет. ему хочется зажмурить глаза, зажать уши и что угодно делать, лишь бы не быть здесь.

в замок эвермор он больше не возвращается.

по новостным лентам гремит статья про нападение, про сильные раны. рико, еле живого рико, привозят на скорой помощи в больницу. ему выделяют лучших врачей, но палату дают четвертую — смеются над ним.

рико больно и больше ничего. ему хочется просто умереть — позорно и так постыдно, но он ничего не может с собой поделать. у него болит все тело, он слышит врачей, которые говорят что травмы едва ли совместимы с жизнью, а после все глохнет.

сколько он проспал перед тем, как открыть глаза и уставиться в белый потолок? он не знает. татуировка на лице болит шрамом воспоминаний, а он даже пошевелиться не может — считает крапинки на чертовом потолке и старается дышать: раз-два, раз-два-три.

на каждый четвертый вздох его опаляет болью и он не знает, что с этим делать.

— ... долго с ним быть нельзя, — доносится до него глухо. он лежит с закрытыми глазами и мечтает, чтобы его никто не видел. слова тетсуи все еще в его голове набатом: "ты вернешься и снова приведешь нас к победе", вот только король проиграл.

рико тоже человек из крови и плоти и ему тоже может быть больно. так же, как и сейчас; кевин приносит с собой тонну запахов и рико не понимает, откуда они. слышит его голос и поворачивает голову. он весь — сплошная трубка, да пустота во взгляде. сколько в нем лекарств? сколько в нем собранно по кусочкам? он не знает.

— и тебе привет, кевин. — это выходит почти карканьем. так вороны каркают, когда вьются над трупом, но сейчас рико даже пытается улыбнуться. не получается, конечно же, но он снова переводит взгляд на потолок.

— ты пришел посмеяться?, — как и все лисы, если бы могли. он знает это. даже его команда, если бы им сказали, смеялись бы. — можешь посмеяться и.... проваливать. — и голос ломается. рико зажмуривает глаза.

неужели сердце и правда может так болеть?

от обилия ощущений цинцю едва ли сам не рассыпается в руках бинхэ — старается двигаться так, как тот пожелает, старается ускорить собственные движения, потому что с бинхэ ему всегда мало, как бы не позорно было это признавать. но и иллюзия уже давала трещины — голоса стерлись, он больше ничего не слышал — только плеск воды, который создавали они, только чужие слова, только собственные стоны, что становились все громче и громче; стоны, которые сдерживать не было ни сил, ни желания.

— конечно, ты мой ученик и кормишь меня вкусными... а-ах... завтраками, — он старается повторить это, старается показать супругу, как же сейчас забавно звучали его слова в момент, когда его план разгадали. и цинцю уже не чувствует себя совратителем — пропадает вина, которой он пытался поддаться в момент, когда бинхэ овладел им в этом теле; вина, что он совращает ребенка. теперь же он занимался сексом с мужем — тем, кому поклялся в верности, что и исполнял. и он даже посмеивается, потому что стоит бинхэ назвать ему мужем — собственные мышцы вдруг сжимаются вокруг его члена плотнее и цинцю царапает чужие плечи.

ему хочется попросить еще, хочется высвободиться из тесной ванны, но когда бинхэ вдруг чуть заметно наклоняет его, так, что цинцю чуть не оказывается в воде — он вскрикивает в легком испуге, а потом чувствует, что он снова на кровати — мягкая простынь впивается в его спину, а плоть супруга входит так глубоко, что цинцю не может сдержать очередного вскрика, выгибаясь почти до хруста в спине и заглядывает в чужие глаза.

сейчас метка короля демонов едва заметно пылает, а сам он заставляет обхватить ногами свой торс, отчего цинцю кажется, что он раскрывается еще больше. но теперь, когда их явно ничто не сдерживает и не смущает ( даже если бы в их спальню ввалились со срочным делом — он бы даже не заметил ) — цинцю почти с готовностью подмахивает бедрами, позволяет войти еще глубже, стонет громко и пальцами цепляется за чужие предплечья.

— ты так хотел меня... порадовать, — он почти что шепчет это, запрокидывает голову и пальцами в чужие волосы заплетается, даже не прислушивается к шлепкам тел, лишь ощущает, как говорить все тяжелее, — твой учитель счастлив с тобой и без этих иллюзий, — он тянет его к себе, кусает куда-то в шею и шепчет в ухо, — но спасибо тебе, это было потрясающе.

а потом даже не задумывается — что именно? оказаться снова на пике, увидеть своих учеников, или увидеть маленького бинхэ, который тогда едва ли мог подумать о том, что будет заниматься сексом с учителем? цинцю не знает. ему понравилось, наверное, буквально все. от начала и до конца. и сейчас он плавится под ним, сгорает в огне этой чертовой страсти, от которой никуда не избавиться.

— мне нравится в любом виде, мой хороший мальчик, — он поддразнивает его, когда бедрами едва заметно выписывает восьмерку, когда язык его втягивает, заставляя буквально себя целовать так, как всегда желал — и сам целует его так горячо, что хочется плеснуть на себя холодной водой. но он даже этого не может, пока не отстраняется от любимых губ, пока не стонет еще громче и почти хрипит.

— тебя так завело то, что твой учитель взял у тебя в рот?, — и лисой улыбается, щурит свои зеленые глаза в моменте, когда царапает плечи от очередного глубоко толчка. и ему даже почти не больно — не смотря на то, что это все без подготовки, не смотря на то, что даже без смазки — цинцю чувствует себя настоящим извращенцем, получая от этого настолько большое наслаждение.

курапика ненавидит такие скопления, ненавидит жар от чужих тел, ненавидит мысль о том, что его могут касаться, его могут разглядывать, его могут хотеть. над его образом старались очень долго, очень тщательно и он не может ударить в грязь лицом — к внутренней стороне бедра, на подвязке, которую можно было бы разглядеть из под выреза, прикреплен клинок.

курапика не любит пачкать руки, не любит пускать холодное оружие в ход, но сделать ничего не может с этим — им нужно устранить его в худшем случае и в лучшем — втереться в доверие, забрать отсюда, увести туда, где теперь правит только он. а куроро рядом ломает абсолютно все — он не помогает, он только мельтешит и бередит старые раны ( курапика едва ли сдерживает свой гнев ).

— нет, ты не убивал моего мужа и нет, мы не встречались. — он провожает взглядом пальцы бармена, которые тут же начинают готовить коктейль и следит внимательно. здесь нельзя терять ориентиры, нельзя даже на мгновение отвлекаться — его могут отравить, его могут опоить, его могут лишить нэн и тогда он лишится всего: власти, силы, собственных желаний.

куроро рядом выглядел жалко и это особый сорт удвоольствия — наблюдать за тем, кто тебя так долго преследовал во снах и видеть, как он падает все ниже и ниже; курапике хочется сказать — как ты позволил себя довести до такого? но он молчит; курапике хочется сказать — неужели ты не можешь больше дать мне отпор? но он молчит. курапика привыкает к этому — собственный цепкий взгляд, отодвинутый бокал с коктейлем и тихий выдох:

— я не пью. — у него есть дела, у него есть цель и он ей следует. ему нужен принц, не куроро, на шее которого он бы затянул поводок, потянул бы на себя, сдавил бы пальцами его шею; но курапика поднимается со стула, аккуратно спрыгивает почти что и только едва слышно звенят сережки в ушах. он смотрит на себя в отражении чьих-то глаз и идет в сторону принца — его уже окружили, его уже хотят заполучить другие, но курапика должен быть быстрее, резче, проворнее.

чувствуя чужой взгляд он старается не оборачиваться. чувствуя чужое дыхание в спину — не согнуться. курапика сильный, сильнее многих тут, а внизу его будет ждать машина и кольца, без которых он не уходит; но сейчас он подходит ближе и ближе к принцу, улыбается ему ласково-ласково, почти заигрывает ( ему тошно от себя ), а потом чуть прижимается. буквально одним плечом, делая вид что почти что упал.

курапике противно от себя, от чужих пальцев, что смыкаются на его плече, поддерживая, и успокаивает он себя только тем, что он подобрался так близко, как никто; успокаивает тем, что за ними следят, даже если это едва заметно; курапика старается не привлекать внимания к себе, старается сдерживать все то, что рвется внутри, что внутри буквально царапает и рвет глотку, а потому выдыхает едва слышно:

— могу я предложить вам выпить?, — и подзывает официанта с бокалом вина. это контрастирует со всем другим, но пальцы курапики сжимают ножку и он почти что улыбается, только глаза остаются холодными, как лед ( они окрасятся в алый, когда придет время ); а потом все замирает, потому что он буквально чувствует, как люди расступаются, видит, как к нему идет куроро и едва ли одними губами шепчет:

— не смей.

казуха выдыхает судорожно — мама говорит о том, что когда-нибудь он встретит своего истинного и он готов плеваться так, как никогда; в мире, где все решает запах и животные инстинкты казуха совершенно точно не хочет существовать. ему не нравится это, ему не нравится идея принадлежать хоть кому-то. в душе у него поселились ветра, которые гуляют сквозь щели, выстуживают все, заставляют его улыбаться и подставлять свои белые волосы под все это. в мире, где все складывается вот так — он хочет быть не тем мальчиком-омегой, а тем мальчиком-бетой, которому пофиг на все. он хочет быть свободным, необременным ничем, но все располгает совсем к другому.

матушка говорит — ты никуда не убежишь от этого и однажды встретишь того, кто будет твоим истинным, от кого у тебя подкосятся ноги и ради которого ты пересмотришь все свои убеждения; казуха усмехается тихонько — пожалуй, он будет свободен и никогда не будет думать об этом. не думает он и в первую течку, не думает после — запах таблеток приходит так спокойно, въедается слишком сильно, заставляет его даже поморщиться. совсем чуть-чуть. кажется, что еще немного и все будет хорошо, но каждый раз живот сводит и возбуждение ( болезненное ) не снимается ничем; казуха матерится, ругается, спрашивает — ну, может, можно как-то это все переиграть? может, можно хоть как-то избежать всего этого? ему говорят — нет,  мой маленький, живи так, как есть.

казуха теряется, когда ему восемнадцать. пропадает, когда ему девятнадцать. он — совершенно не тот мальчишка, который будет дарить розы и ромашки, но зато их таскают ему. девушки, юноши, все, кому не лень. он получает комплименты, получает желания встречи и даже, кажется, ему предлагают какие-то деньги, но он лишь качает головой — нет, ребят, так дело совсем не пойдет. он улыбается всем вежливо, зацикливается где-то внутри и долго-долго тренируется с катаной. кажется, что это не добавляет ему шарма, но ему нравится. казухе хочется уметь драться — он с детства сюда тянется, с детства хочет быть независимым. и каждый раз он говорит это, но его гладят по голове и говорят — перерастешь.

казуха не перерастает. он врастает в свободу корнями, которые не перерубить. в свободу свою казуха вцепляется так же сильно, как и раньше цеплялся за детские игрушки; он закрывает глаза у себя в комнате, представить пытается себя под ручку с кем-то, но не выходит. ничего не получается — он цыкает и перестает пытаться это сделать, потому что все равно это лишь тешить себя тем, чего не будет; в университете казуха пользуется популярностью — у него глаза такие, что пропадешь, да и волосы выкрашены с красной прядкой. ему говорят — вы совсем не похожи на приличного студента, вот только у казухи нет ни одного прогула и все в порядке с успеваемостью. казухе много чего говорят, но большинство он пропускает сквозь уши — зачем ему слышать что-то, что не имеет никакого веса?

казуха, наверное, тоже не имеет веса. ни в дружбе, ни в чем-то другом. его отец пытается свести с каким-то альфой, кажется, но казуха лишь фырчит тому в лицо и они понимают — не сойдутся; вечером отец кричит на него, а казухе, кажется, все равно. он слышит, он слушает, внемлет даже, но не отвечает. каждое слово отца — чертов раскаленный прут, который опускается на его спину. каждое слово его — шрам незарастающий, который едва ли когда-то станет чем-то другим. и казуха знает — отец действительно хотел чего-то, вот только

— пап, давай не ценой моей свободы, окей?
— как ты разговариваешь со своим отцом!

пощечина прилетает слишком быстро, губа лопается, казуха слизывает кровь и уходит. кажется, это впервые за все время, когда внутри у него горят пожары, сжигают все за собой, тянутся чертовыми всполохами, руки лижут, демонов кормят. казуха не хочет ничего — ему бы обнулиться до самого конца, ему бы не думать ни о чем, да не получается.

— привет, ты сегодня где?
— в клубе, прикатывай!
— диктуй адрес.

рваные джинсы, узкие такие, и навыпуск рубашка — совсем не его стиль. у казухи волосы в хвост собраны, у казухи сердце в тиски и совершенно все иное. здесь — так точно. он в клубе чувствует себя чужим, а запахи бьют по рецепторам так, что он не понимает, кажется, ничего. было бы проще, если бы у него было разбито сердце и он не мог ничего сделать. было бы проще, если бы он когда-то любил и знал бы что это такое — тогда бы он мог утешить своего друга, который надрался в драбадан и теперь буквально висел на его руке и плакал. казуха ничего не может сделать и от этого сосет под ложечкой. в конечном итоге, он ведь не психолог чей-то, он ведь не нанимался быть спасателем и в этот раз.

— пожалуйста, довезите его до дома в целостности.

он говорит водителю, когда усаживает пьяного друга, отлепляет от себя. ему не нужны неприятности, но как только машина исчезает, он возвращается в клуб, заказывает себе абсент и опрокидывает в горло. он жжется, заставляет внутренности пылать, но так даже лучше. так проще — не думать ни о чем, просто позволить себе быть вот таким.

спустя пару стопок у него начинается галлюцинации. во всяком случае, ему так кажется, потому что он совершенно точно не может понять, какого черта он оказался на танцполе, и почему он притирается к какому-то парню. у него волосы рыжие и бандана такая странная. а еще он улыбается так, словно он лис, и казуха фыркает ( в привычной для себя манере )

— ты такой странный, знаешь.

кажется, они оба знают. руки этого парня далеко не на талии казухи, а самого его качает. кажется, толпу тоже качает и он совершенно ничего не может сделать, лишь смеется пьяно, глупо, довольно счастливо. впервые

— от тебя пахнет так хорошо, тебе говорили? если нет, то я говорю, а если да... да насрать, в общем-то.

он втягивает чужой запах в выемке ключиц, оставляет там поцелуй. казуха не соображает, наверное, но от запаха этого человека у него подкашиваются колени, внутри все сжимается и становится так уютно.

однажды мама ему говорит — когда ты встретишь того, от кого у тебя появятся мурашки и бабочки, ты поймешь.

вот только у казухи нет мурашек, нет бабочек. все, что у него есть — удушающий запах человека напротив и ощущение, что внутри все пронзили сотней мечей.

когда они расставались там, в прошлой жизни, цзинь юань огнем и напалмом выжег все воспоминания, закрыл собственное сердце и душу от всех, возвел не одну каменную стену, окружив себя коконом молчания и скорби, которая однажды прольется на него, выбьет плотину и почву из под ног и потопит. и цзинь юань знает — как только это случится, он умрет хуже любого пса. как только он позволит себе помнить, чувствовать — он погибнет быстрее, чем погибают те, кто марой заражен. это его проклятье — то самое, которое он вынужден за собой тащить.

но блейд дает себя поймать, блейд дает себя упечь в камеру и ждет его — генерала, чья жизнь складывается в столетия. генерала, который вдруг вырастает перед ним. генерала, который должен был защищать лоуфу, который на себе несет груз пережитых войн и смертей. сколько их было? он не сосчитает — каждый раз, когда кто-то умирает у него на руках, вместе с ним умирает и цзинь юань. и только у себя дома, когда он остается один на один с белым тигром, он может позволить себе стянуть эти доспехи и обнажить не только кожу и тело, но и свою душу. только там он может вспомнить как когда-то тренировался с мечом, как когда-то был ребенком, вот только

война выжигает все. а потери того, кого ты когда-то любил ( пусть и крамольно боялся себе признаться в этом ) закаляют лучше, чем закаляется огнем сталь.

— может быть, — он не отвечает на вопрос, пробует на языке это забытое обращение к тому, кто теперь перед ним — к охотнику за стеллароном. охотнику, который вступил в сговор с элио и теперь может стать катастрофой. ему бы, цзинь юаню, на самом деле запереть его, заставить сидеть в камере, заставить расколоться о чужих планах, но он знает — едва ли блэйд это расскажет, а вычленять правду ото лжи у генерала совсем нет сил. он, если честно, давно уже устал.

чужой пульс бьется под пальцами, почти что пьянит сознание собственной властью, но генерал давно привык не доверять этому чувству — оно обманчиво, оно заставит задохнуться и пожалеть после, и он знает это. и даже при то, что пальцы крепко сжимаются на чужом кадыке, он ничего не может с этим поделать — отпустить сейчас блейда означает предать доверие, которое ему выказывают подчиненные. и пусть цзинь юань едва ли мог бы назваться образцом — все же его авторитет был несгибаемым, его слушались и уважали, а потому ответственность на плечах его только удваивалась.

— не отпущу, не сегодня, — он пожимает плечами, когда пальцы едва заметно расслабляются. самую малость, чтобы не перекрывать кислород так рьяно, но при этом так, чтобы блэйд даже не подумал сбежать. и вглядываясь в чужие глаза он словно бы сам себе ищет ответ — есть ли в этом мальчишке, израненном и сломанном, то самое прошлое, которое он так любил. есть ли там хоть искра узнавания и понимания, как раньше они были близки.

но чем больше он смотрит, тем больше понимает — от прошлого там нет ничего, а лекарства восстановления памяти все еще не придумали. зато нынешний блэйд касается его доспехов на бедрах и с губ вырывается едва слышный вздох

— ты смелый, — он посмеивается едва заметно, едва слышно, — всем выйти и не заходить, — его слушаются беспрекословно, но цзинь юань уверен — даже без приказа на них не смотрели, прятали глаза и только и ждали, когда генерал даст хоть какой-то знак того, что можно действовать решительно. но вместо этого он отправляет их из камеры, остается один на один и даже не боится закрытой двери, — мне все еще интересно что ты знаешь о планах элио, дорогой, но, боюсь, ты мне не ответишь, ведь так?, — заглядывая в чужие глаза, пальцы разжимаются сами собой, пока рука чужую прижимает сильнее, позволяет нырнуть под пластины брони. туда, где остается зазор между ними и кожей.