[nick]wei wuxian[/nick][icon]https://i.imgur.com/paYCnZy.gif[/icon][status]birds[/status]
вей у сянь примеряет на себя красный: цвет королей, цвет императора, цвет первой крови на снегу. той самой, которая проливается от чужого меча или собственной глупости. вей у сянь примеряет красный, кутается в него как в саван, которым следует укрыться. вот только саван — белый, а цвет у сяня отныне — красный. у сянь прячется в красном, утопает в нем и думает о том, что отныне это тот самый цвет, которым он защитит своих родных. у сянь никогда не был прилежным сыном, но всегда имел огромное сердце.

пристань лотоса всегда славилась своими девушками, всегда славилась красивыми и, достаточно, мудрыми правителями; у у сяня было все, и одновременно не было ничего. он попал в ту категорию детей, чьи родители умерли еще когда сам ребенок был маленьким, но ему повезло гораздо больше, чем другим сиротам — цзянь фэньмянь забрал его к себе, дал ему дом, дал ему прекрасную семью. ну, как прекрасную — у него теперь был брат, который его сразу же не взлюбил, и была прекрасная, красивая сестра. она была тем светом в конце непроглядной темноты, она была лучиком солнца и всегда помогала маленькому у сяню.

брат же его не любил. у сянь прекрасно понимал, что ему просто не за что любить его — он сирота, он не рос изначально с ними, а потому его можно и собаками пугать, и выставлять на улицу. юй цзуань тоже была не в восторге от того, что он теперь ей сын. хотя, у сянь никогда не придавал этому значения — с самого первого дня здесь он прекрасно ощутил свое положение и прекрасно знал о том, что оно не исправится. оставалось только быть, относительно, хорошим сыном и преданным своей семье.

моменты, когда его учили держать лук, когда ему уделяли чуть больше времени чем его брату — ножом по сердцу, стрелой куда-то в ребра. он помнит, он знает, как быстро росла ненависть к себе, как между ними прокладывалась та дорожка, которая никогда не свернет в что-то похожее на полярность плюса. но у сянь никогда не жаловался — он рос так же, как и все. он тренировался, он учился, он говорил и обещал, что встанет рядом с цзянь чэнем, что возьмет свой меч, что голову за него сложит. он всегда говорил о том, что будет рядом — тапками бей, прогоняй, на улице спать заставляй, но не уйдет. и это была та самая преданность, которой не хватало никому. это была не гордость, это было желание отдать свой долг семье — они с цзянь чэнем были настолько разные, что невольно заставляли делать ставки, кто кого сожрет. увы и ах, но у сянь не собирался участвовать в этом всем.

вей у сянь надевает красные одежды, кутается в них и запечатывает свое сердце под замками, потому что ничто не должно ему помешать. у сянь никогда не думал о том, что сможет сделать такой шаг, но вот он здесь. в императорском дворце. в императорских покоях, а его бедра едва заметно блестят от масла. у сяню больше не предстоит знать смущения, не предстоит знать собственного сердца и дозволенности свободы.

вей у сянь рос. рос цзянь чен. росла их прекрасная яньли. едва-едва можно было братьев назвать дружными, но вот с сестрой у у сяня были исключительные отношения — он оберегал ее, он позволял себе защищать ее так, если бы она бла императрицей, спал на ее коленях преданным псом, ловил ее руку в свои ладони и согревал, когда она мерзла. и когда он ловил ее улыбку, когда улыбался ей в ответ, все становилось на свои места; в пристане лотоса всегда пахло этими цветами, они были, кажется, везде. и на озере было всегда спокойно и безмятежно — лежать в лодке, смотреть в бескрайнее небо, позволять себе попробовать хоть немного семян этого нежнейшего цветка

янли всегда хотела надеть красные одежды, а сердце ее давно было отдано другому. у сянь видел, как она смотрела в след молодому господину цзысюаню, как она поджимала губы и отводила глаза, когда слышала нелестные слова. у у сяня сжимались кулаки, но он ничего не делал. он просто молчал; время шло, они все росли, но время, когда они все оделись в белый — не забыть. шицзе плакала, у сянь сжимал ее хрупкую ладонь и снова поджимал губы. он единственный не позволил себе плакать. он единственный судорожно думал о том, как обезопасить семью.

всегда нужно быть готовым к тому, что придется сложить голову, отдать свою честь, променять ее, выменять на счастье для семьи.

когда цзянь чэн стал главой, у сянь улыбался ему. искренне, открыто, поздравлял его. правда, потом он прослыл тем самым вей ином, который любит вино, да сажать из пристани. это не было чем-то из ряда вон выходящим, но он все равно продолжал: ему нравился вкус вина, ему нравился мнимый вкус свободы, который однажды отнимут; цзян чэн должен был жениться, как глава ордена, должен был заиметь наследников, но он не торопился. у сянь же наблюдал за этим, снова глотая вино.

они росли слишком быстро.

однажды у сянь пообещал своей шицзе, что он не оставит ее никогда. он пообещал ей лучшего мужа, пообещал лучшую жизнь; когда пришла пора заключать договор между ним и императором, вей у сянь готов был стать той разменной монетой, лишь бы у сестры высохли слезы, лишь бы она никогда не познала того унижения гордости, которую готов пронести он.

вей ин никогда не боялся, и даже когда он уходил из пристани, чтобы оказаться в чужом дворце — он лишь похлопал брата по плечу. тот же не сказал ни слова, зато его сестра, его драгоценная яньли, едва ли не горько плакала на его плече. у сянь мог только и сказать, что:
— это долг каждого хорошего брата, — и не думать о том, что мог оскорбить цзянь чена. с этого момента он больше им не принадлежит.

про императора он знал по слухам, слышал о том, каким человеком он слыл и надеялся лишь на то, что все закончится быстро. у сянь закусывал губу, сдирал кожицу, выдыхал судорожно, потому что неизвестность пугала. смерти он не боялся, но не хотел умирать в ближайшее время. во дворце все было чужое, неприветливое, отчего он ощущал себя крайне маленьким. он ощущал себя скованно, потому что теперь ему приходилось запечатывать глубоко внутри то, что рвалось наружу.

красной лентой он перевязывает себе волосы. красный — цвет страсти, цвет наложников. теперь он — один из них. он тот, кто когда-то слыл мальчишкой, что обошел самого нынешнего главу, а теперь он вынужден прикасаться к себе так, как никогда раньше. он вынужден растирать масло между своими пальцами, скользить меж ягодиц, готовить себя для императора, которому теперь он принадлежит. не себе — чужому человеку.

невольная усмешка рвется с губ за мгновение до того, как в покои входит мужчина.

император притягивает взгляд, но он не поднимает его, смотрит в пол, разглядывает собственные ноги. он слышит голос, пробует его на вкус, а после мурашками ненужными покрывается от льда в голосе. вспоминает пристань лотоса, вспоминает запах цветов и старается не задохнуться. он раздевается, снимая с себя накидку, в которую его укутали, совершенно спокойно, без суеты и ненужных движений. у сянь думает о том, что это сделано для того, чтобы обезопасить императора и чтобы он не смог иметь с собой никакого оружия (его прелестный суйбянь убрали как можно дальше, получив в ответ лишь поджатые губы и детскую обиду на лице). точно так же, без какой-либо суеты и с полным принятием того, что сейчас произойдет, он отходит к ложу, устраиваясь на нем и от давления на плечо укладывается на спину. впервые поднимает глаза и понимает, что он — пропащий. отныне и навсегда.

— благодарю, господин, — на мгновение у сянь даже не верит в то, что это — его слова. он прикрывает глаза, позволяя себе это едва ли не на маленький промежуток времени, а потом чувствует поцелуй. целомудренный, но на что он надеялся? ни на что. наложниц не любят. любят жену свою, покровительствуют ей, а наложницы остаются красивым дополнением; лента с собственных волос соскальзывает, развязывается и остается контрастом. она как пятно, которое ничто не может смыть.

у сянь никогда не был ни с мужчиной, ни с женщиной, а потому приходилось действовать на инстинктах. он позволял себе коснуться кожи императора, стараясь чутко следить за тем, как меняется выражение лица (пусть он и сомневался в том, что оно слишком явно меняется), старался не навредить себе, чтобы не впасть в немилость.

проникновение оказалось чуть более болезненным, чем могло бы быть. у сянь чувствовал, как собственные стенки расходятся под чужой плотью, ощущал как поясницу начинает тянуть, как он прогибается, как собственные губы снова размыкаются на полу-вздох полу-стон. глаза у сянь не смел зажмуривать, но ослушивался сам себя, пока старался привыкнуть к тому, что стенки теперь растягиваются.

каждое движение императора порождало чуть больше звуков, чем предыдущих. если бы вей ин мог смотреть на себя со стороны, он бы со стыда сгорел, но именно сейчас он понимал, что получает наслаждение, которое не испытывал раньше. он пальцами цеплялся за ложе под собой, выгибался, сам старался двигаться на встречу. ему говорили, ему шептали, что он должен понравиться императору, но на все "должен" сейчас было так неважно, что он старался отдавать больше, чем получал. и потому позволял себе постыдные звуки, позволял себе зажмуриваться, позволял себе сбивать волосы под собой, разметывая их по простыням.

каждая смена движений, каждая смена позы — новый виток не то смущения, не то полнейшего падения. пусть у сяню никогда не было суждено стать новым главой ордена, но мозгов ему было не занимать. и он прекрасно осознавал сейчас свое положение, когда сжимал мышцы чуть плотнее, когда ощущал горячую плоть внутри и потоки энергии. он чувствовал, как горит свое лицо, но как бы он не хотел его спрятать в изгибе локтя, он не осмеливался. осмеливался только касаться императора — ухватиться за плечи, не забывая про осторожность, провести по рукам, провести по груди. у сянь действует на инстинктах. у сянь гнется стебельком того самого лотоса, которые так любил срывать в детстве.

не так давно у сянь был окутан в красный шелк. теперь же у сянь полностью открыт. теперь у сянь не принадлежит себе, не принадлежит своей семье.

у сянь теперь, от первого и до последнего вздоха принадлежит императору.

у сянь стал хорошим сыном — он защитил того, кого любил больше всего.

[nick]wei wuxian[/nick][status]birds[/status][icon]https://i.imgur.com/paYCnZy.gif[/icon]
[indent] усянь никогда не думал, что собственное его сердце может быть настолько тяжелым и так явно ощущаться под ребрами; сгусток крови, сгусток мышц просто делает равные движения, раз в несколько мгновений сжимаясь и разжимаясь. усянь не смотрит больше в потолок, потому что перед ним все слилось воедино — красные круги, зажуренные глаза, чужой взгляд, который смотри сверху вниз. усянь никогда не думал, что собственное сердце может так четко ощущаться и стучать в своих собственных ушах.

[indent] яньли никогда не была выдающимся заклинателем, никогда не готова была встать по правую, или хотя бы левую сторону от цзян чена. яньли была их самой дорогой сестрой, была самой любимой девочкой, которую они оберегали от всего, что только можно. к сожалению, не всегда можно уберечь самого себя от того, от чего убережешь других. когда усяню пришлось выбирать, когда пришлось смотреть в чужие глаза, он не смог просто сделать иначе — усянь просто вышел вперед, вскинул руку и сам предложил себя. его сердце было таким легким, что в тот момент он действительно задумался о том, что это самое лучшее и правильное, что он может сделать для тех, кто бесконечно дорог.

[indent] усянь благодарен каждому из ордена его премного отца. но за все приходится платить. все возвращается на круги своя. всему свое место и время.

[indent] каждый толчок — судорожный выдох, сокращение диафрагмы, стон. усянь не стесняется, усянь касается чужого тела, старается зацепиться за него, потому что ему кажется, что в противном случае он просто пропадет, исчезнет, никогда больше не воскреснет. усяню кажется, что если он на мгновение отпустит ванцзи, он просто сорвется в пучину безумия, а сердце не выдержит и разорвется. и от этого ощущения хочется и выть в голос, и покориться.

[indent] — нет, — самый простой и честный ответ, за которым следует скулёж. ванцзи делает то, что с ним никогда не делали — заставляет гнуться, заставляет отдавать все до последней капли. кажется, капли. ему кажется, что если тот потребует золотое ядро, то он просто отдаст его. пусть это и будет значить полное падение, полное принятие того, что заклинателем он быть не может.

[indent] совершенно некстати он думает о том, что его меч ведь отобрали еще до его приезда сюда. его отняли, заставляя поджимать губы в узкую полоску, потому что здесь каждый боится того, что императору может грозить опасность; усянь не боится смерти, но и искать ее не спешит, ему не к чему это. он еще надеется до последнего отдать долги тем, кому должен и кто важен ему настолько, что заставляет кусок мышц снова и снова сбиваться с ритма.

[indent] неожиданна ласка заставляет снова коротко вскрикнуть, до хруста прогнуться, зажмуриться и затылком упереться в ложе под собой. усяню приятно. усяню хорошо. он никогда не знал ласки ни женской, ни мужской, но прекрасно знал одно — он теперь полностью принадлежит императору, его мысли должны быть заняты лишь им и он не должен ни о ком больше думать, но этого и не требуется. то, что с ним делает император сейчас — едва ли можно назвать не смущающим. так обращаются с женщинами, но они оба мужчины. вот только это волнует в последнюю очередь.

[indent] — хорошо, — он не знает, следует ли ему как-то еще конкретизировать то, что он просто чувствует. усянь не думает, что это нужно хоть кому-то. а меж тем язык императора двигается так правильно, что посылает новый табун мурашек и заставляет самого вея вздрогнуть. где-то в груди глухо бьется сердце, которое все еще гоняет кровь. усянь все еще жив.

[indent] о наложницах всегда ходило слишком много слухов. о наложницах всегда слагали сказки и пугали. кого-то этому учили, но всегда это было не то, что почетно, но хотя бы попыткой не навлечь на свою семью позор в случае чего. усянь в каждом действие видит выгоду, он знает, то выбор не было, но ему все еще тяжело. он все еще кусает собственные губы, жмурится, но в остальном отвечает открыто. он поддается к каждому движению, сам иногда пытается перехватить хоть долю инициативы и толкнуться. он совершенно несмело чуть царапает чужие плечи при слишком глубоком толчке, но тянет к себе, утыкается, зализывает и языком скользит, потому что чувствует вину.

[indent] вей ин извиняется тихо, без громких слов. он просто отдает императору всю энергию, которую тот может получить, себе оставляет совсем немного, но сердце все еще закрывает. ему страшно, он не знает о том, можно или нельзя.

[indent] когда их прерывают — его макияж, пусть и легкий совсем, сбит и помада размазана. кажется, император все еще находится в нем, а сам усянь, не смотря на изнурительные тренировки да, сейчас дышит как загнанная лошадь; он краснеет, смотрит только на императора и понимает, что сейчас он действительно вымотался и устал. но так же четко понимает и то, что правитель может приказать ему снова развести ноги, снова принять его и подставить шею-плечи-грудь-бедра-что-угодно для того, чтобы пометить. и усянь не сможет противиться.

[indent] с запозданием в мгновения, пока им снова не напоминают о присутствии, усянь понимает одно — ему понравилось. он признается в своих желаниях честно, и потому не пытается даже отрицать то, что, не смотря на то что он возлег с мужчиной, это доставило ему удовольствие, потому что иначе бы он вряд ли кончил.

[indent] когда ванцзи покидает его тело, когда встает и накидывает на себя одежды, усянь пытается сесть. получается с заметным трудом, потому что позвоночник прошибает болью и он едва ли не шипит под взглядом прислуги. он примерно понимает, что сейчас император уйдет и все остальное с ним будут доделывать уже другие люди — омывать, натирать, доводить до спальни и давать отдохнуть до следующего раза. усянь готовится к этому, опускает глаза в постель, не смотрит на императора так, как мог бы наедине, а сам чувствует, как дрожат ноги и бедра, когда он садится. усяню кажется, что он не сможет встать.

[indent] — прошу прощения, император, — собственные обкусанные губы ноют, помада почти стерта с них, а сам он вздрагивает, но позволяет ощущать пульс, позволяет прощупать его. ровно так же, как и не скрывает удивления, когда ванцзи сам его кутает в накидку, как останавливает слуг, как сам хочет позаботиться; от этого собственное сердце неприятно ноет, но усянь отмахивается от этого. просто напоминание о доме, которое совсем не важно. теперь его дом в другом месте. теперь его место подле императора.

[indent] оказываться на коленях кого-то было запрещено, а теперь он оказывается на коленях самого императора и позволяет себе ту вольность, за которую его в пору убивать — он расслабляется, откидывается слегка назад, упирается о чужую грудь и судорожно выдыхает. вода тревожит разогретые такими нагрузками мышцы, давление все еще не упало и усянь чувствует, как смываются следы их небольшого падения. а еще он прекрасно чувствует, что император все еще готов.

[indent] касание к пояснице заставляет вздрогнуть, в который раз, поймать табун мурашек и выгнуться. усяню приятно, но тело действует гораздо раньше. тело само откликается, но, видимо, император действительно чувствует, что еще раз, даже при желании, вей ину будет тяжело. тем не менее, он позволяет себе едва ли не обмякать в чужих руках, принимая заботу, вырисовывая какие-то символы на чужой коже, не задумываться ни о чем.

[indent] певчая пташка крыльями не машет; однажду вей ину показали птичку в клетке. она пела, но не могла летать. сейчас вей ин больше всего боялся стать именно такой пташкой, боялся утратить все то, что может быть у него, как у человека. и даже если бы он хотел попросить оставить ему меч, дать ему лук и стрелы, он бы не осмелился.

[indent] — ванцзи. — он раскатывает его имя на языке, отмечает как оно звучит, подбирает тональность. а потом улыбается, когда встречается на мгновение с глазами, когда позволяет себя пальцами коснуться чужих плеч, скользнуть ниже, по животу и дальше. приходится изловчиться, чтобы невольно самому не вздрогнуть, когда пальцы находят плоть и проводят по ней. для усяня это странно, ново, но это исходит из личных его желаний. в конце-концов, император всегда может его остановить.

— все в порядке, ванцзи. вам не нужно беспокоиться. мне... понравилось, — заминка все же случается, потому что он все еще тот чамый вей усянь, который впервые следит за словами. он не хочет сказать что-то, что может разрушить этот момент в купальне. просто сейчас он похож больше на разомлевшее ручное животное, чем на человека. ему бы еще научиться мурчать.

— все в порядке, — звучит почти мантрой, пока сам усянь ловит себя на том, что его щеки горят стыдом.

[nick]wei wuxian[/nick][status]birds[/status][icon]https://i.imgur.com/paYCnZy.gif[/icon]
[indent] усян никогда не разбирался в искусстве любви и и чувств. ему привычней был меч, язык и разговоры долгие. он никогда не готовился к тому, чтобы занять чье-то место, но всегда был тем, кто решал чужие конфликты. вей ин ради других людей на плаху пойдет, в озере утопится, честь свою забудет. вот толь люди для него ничего такого не делают. и не сделают — он знает это.
[indent] в дворце император нет ни одной собаки и вей ин выдыхает сразу же спокойно. он не помнит, почему боится тех, кто призван защищать. просто как-то так повелось, что он, найденный где-то на улицах, до сих пор не научился тому, то даже самые преданные могут кусаться. вот только усянь про себя клянется в том. что преданным императору он будет до конца. и его передергивает каждый раз, когда сны холодными нитями обвивают сердце: просыпается он тяжело, утыкается в подушку небольшую и даже не воет. он просто молчит. в конце-концов, за дверьми всегда кто-то есть и слабости он позволить себе просто не может. это все слишком хорошо было бы.
[indent] его не трогают. после купальни он едва ли пару раз видел императора и императрицу на прогулках, когда они невольно пересекались. красивая женщина, статная. от нее по спине всегда шел холодок и усянь не мог сдержать предательскую дрожь в коленях каждый раз, как видел императора. но он был тем, кто живет в гареме на одного. красивая птичка, которая обязана сладко петь и никогда не махать крыльями. о том, что это незавидная судьба — вэй ин не задумывается; опускать глаза в пол он начинает сразу же. не то, чтобы ему кто-то объяснял дворцовый этикет, но ему кажется, что это правильно.
[indent] по ночам он вспоминал, как пытался учиться, как нарушал законы и спорил с учителями. усянь закрывает глаза каждый раз, чтобы окунуться в непроглядную тьму, где будет только он и чужие руки, смыкающиеся у горла; у монстра лицо совершенно родное. у монстра лицо его брата и первой собаки, которую на него спустили. а еще усяню снится детство — такое далекое, такое (практически) безоблачное. он снова хочет туда, не думать ни о чем, не разбираться в себе, не тонуть в том, что нельзя пускать в свое сердце; на утро усянь улыбается и позволяет убрать свои волосы и одеть его в красный.
[indent] от цвета крови начинает мутить довольно скоро — красный окружает и душит. красный указывает на положение, и хоть на него никто не показывает пальцем и не считает диковинной игрушкой, усянь не раз слышал чужой шепот. он не застревает стрелами-иглами под его ребрами, но он лишь стоит и слушает. так, словно совсем еще ребенком, что подслушивает чужой разговор; усяню, иногда, эгоистично хочется любви. но просить он ее не смеет — не заслужил. он совершенно чужой в любом доме, при любом раскладе. это перестает пугать очень быстро.
[indent] люди шепчутся, люди что-то обсуждают и во дворце течет своя жизнь, а усянь первые дни проводит в кровати. с бледной кожи сходят, понемногу, все следы, а поясницу прекращает тянуть так неистово, словно он ее сорвал. лежать, оказывается, довольно скучно, но он ничего не может поделать с этим. просто шевелиться совсем не хочется. и когда он, невольно, вспоминает чужие касания, чужой голос и то, что происходило в чужой спальне — ему кажется, что даже щеки алеют перед тем, как пальцами он тянется между ног. но он не трогает себя там, где был император — отмечает, что его плоть возбуждена, что он сам вздрагивает от касания к ней и что он мокрый; стыд приходит совершенно позже, когда он просит отвести его в купальню. и только там, едва ли не выпросив себе минуту отдыха от людей, он погружается в мысли. те, которые так старательно гонит каждый раз, потому что нельзя.
[indent] — темная энергия все равно энергия, господин, — усяню кажется, что это уже было. этот разговор уже был пройден, забыт, дверь закрыта. его волосы собраны и повязаны красной лентой, а сам он смотрит в пол. усяня одевают так, словно он кукла. его одевают так, словно он женщина, а не мужчина, но едва ли это его задевает так же сильно, как понятие того, что он скучает по луку, по мечу. он скучает по развязанным, относительно, рукам и по тому, как мог спокойно передвигаться. за усянем следят, помня откуда он и словно ожидая угрозы. усянь понимает это, лишь улыбается уголками губ и не делает резких движений. не нужно, не сейчас
[indent] — спасибо, господин, — он неверяще смотрит на чужую руку. он забывает о том, что надо наклониться глубже, что нужно благодарить как следует. он просто понимает, что сейчас на грани того, что бы как ребенок разреветься от осознания того, что ему возвращают то, к чему он привязан. что ему дают разрешение на оружие, хотя в гаремах такого никогда не было. усянь, конечно же, только слышал об этом.
[indent] за все нужно платить. за все должна быть равноценная цена — закон простой, как два пальца, но усянь понимает прекрасно это лишь в тот момент, когда император озвучивает свое собственное условие. усянь чувствует, как у него горят щеки, как кадык нервно дергается, а потом снова кланяется. ему не хочется ничего говорить, он просто слышит, знает, понимает. он должен будет прийти и возлечь с императором. но его не страшит эта мысль — и от этого, на мгновение, становится неуютно. но внизу так сладко тянет, что он не может скрыть улыбку вслед уходящему мужчине. и все снова становится на круги своя. усянь не думает о том, что ему просто указали на его место — император дал ему гораздо больше, чем может сам вэй ин. император дал ему снова меч, и от этого внутри все крутит радостью ребенка.
[indent] вэй ин совершенно не боится мужчины. он не боится того, что его снова пытаются намывать до блеска, стараются не дать коже покраснеть и не оставляют ни единого волоска и шрама. слуги все делают крайне аккуратно, собранно, даже не улыбаются ему, ну а усянь и не просит этого. ему достаточно одного взгляда, достаточно одного короткого прищура глаз, который он успел заметить, и сердце прекращает быть куском мяса. оно становится загнанной птицей в собственной клетке.
[indent] — певчая птичка, — он сам себе говорит, напоминает, пока ему волосы укладывают слишком старательно. он сам просит себя не красить — ему не хочется, чтобы кожа снова потом чесалась и с нее надо было все смывать. усянь знает, как и все в этом помещении, для чего он идет и куда. от этого становится на мгновение не по себе, но потом он откладывает это в долгий ящик. перед императором он должен появиться с легкой улыбкой, едва ли не заискивающей. вот только из усяня плохой актер, а потому он выбирает просто быть собой. как тогда, когда впервые возлег с мужчиной, позволяя ему быть первым.
[indent] его оставляют одного ровно у порога императорских покоев и совсем немного времени приходится потратить на то, чтобы сердце больше не билось так, словно оно может пробить его грудную клетку. ему не страшно, не противно, он не хочет убивать или что-то еще — усянь просто переступает босыми ногами порог, не тревожит красные одежды и взгляд держит чуть в пол. ровно до того момента, как ему не указывают на место напротив себя. это сбивает с толку, заставляет на мгновение даже замереть, словно подбирая правильный шаг, а потом все же опуститься — плавно, стараясь не выдать себя совершенно ничем. только вот сердце все никак не успокаивается, и усяню кажется, что если ванцзи его снова коснется, прощупает — узнает все и сразу. тогда усяню только утопиться от стыда.
[indent] — мой император, — ему бы сказать что-то еще, но прикосновение вызывает мурашки. силы уходят на то, чтобы не закрыть все снова, чтобы не подорвать тонкую нить доверия. вэй ин снова может ничего не взять, снова обрасти панцирем и постараться сохранить для себя лишь крупицы, когда отдаст все, но он не делает этого. он просто позволяет скользить чужой руке там, где лучше всего и требуется сейчас. и он чувствует, как все внутри тянется к императору, а сам он предотвратить и остановить это не может; усянь поднимает глаза, встречаясь с чужими едва ли не на мгновение.
[indent] кисть кажется раздражающей, а чернила — холодными. от упавшей ранее одежды теперь ощущается лишь дискомфорт, а сам он поджимает мышцы живота, пытается втянуть его чуть сильнее, рефлекторно почти что двигается от. ему щекотно, он пропускает судорожный вдох и не удерживает улыбку уголками губ. она ломается и остается там, пока на нем вычерчивают, рисуют, присваивают — имя его господина, имя того, кто забрал у него прежнюю жизнь, сорвал его имя, а теперь дарует взамен свое. вэй ин говорит себе, что будет его хранить так, словно оно — зеница ока. когда доверяют имя — вэй ин становится преданнее собаки в холодную стужу.
[indent] — я совершенно не..., — замолкает, потому что не может подобрать правильных слов. так бывает — тот, кто всегда остр, кто всегда не полезет в карман, просто не может собраться рядом с мужчиной, что сейчас испытывает вину. усянь себя одергивает тем, что это неправильно. что ванцзи совершенно ничего не сделал из того, чтобы ему не понравилось и доверять имя или нет — только его решение. — я совершенно не обижен, вам не за что чувствовать вину, мой господин. — он не называет его по имени. но даже его "мой господин" звучит совершенно не так, как у слуг. вэйн ин вкладывает в нее все чувства. он вкладывает туда свое сердце, когда приподнимает голову и улыбается одними уголками.
[indent] — я благодарен вам и за имя, и за меч. — и словно бы дает понять, что даже здесь он по собственной воле, а не потому, что не может отказать императору. вэй ин мог бы. вот только он совершенно не хочет.

Сюда вставляем ваш пробный пост.

wang yibo ^uniq

23 у.о. • архитектор и хореограф • все сложно

[indent] ван ибо — нелюбимый ребенок, нежеланный ребенок, "лучше бы ты никогда не рождался, ибо"; ван ибо — сломать кому-то судьбу просто по неосторожности: его матушка когда-то подавала большие надежды в балете, но все произошло так скоро, что она просто и не вспомнит, кто отец ибо. все, что ибо знает о настоящем отце, так это то, что он — мудак, который воспользовался состоянием юной девушки и просто трахнул ее. сам же ибо склонен был всегда верить не в святость своей матери, а в то, что она сама была не против. кажется, она обмолвилась, что они были пьяны. [indent] ибо рождается в первый день зимы. ибо становится нелюбимым ребенком сразу, но он никогда не унывал по этому поводу. бабушка не любит? ничего страшного. матушка открещивается и приводит нового мужчину? все не страшно, пока не поднимается рука, пока читают сказки на ночь, пока помогают во всем. ибо — нелюбимый ребенок сразу же, с первых же мгновений своего дыхания. просто судьба так распорядилась, пошутила, заставила поверить в то, что можно выгрызть все самому. потом. позже. [indent] у ибо в садике всегда разбитые колени и ладони, потому что он слишком много и часто падает. у ибо открытая улыбка ко всем, кто только оказывается рядом, сладости для друзей и протянутый цветочек девочке, которая его отвергает. она говорит, что ей нравится другой мальчик, а ибо только кивает — ну, да. у того мальчишки и игрушки круче, и родители тоже. в какой-то момент ибо просто перестает обращать на это внимание, носится маленьким ураганом по площадке, не боится упасть и просто постоянно улыбается. и только дома он сидит в пустой комнате, потому что бабушка уехала, а матушка снова привела в дом мужчину. [indent] вот только он не ушел так же, как и остальные. он остался надолго, он взял матушку замуж и стал новым "папой". вот только ибо никак не мог его назвать именно этим словом. он лишь смотрел из-за ноги матушки, позволял потрепать себя по голове и слышал, как от него снова открещиваются. матушка не начала обращать внимания больше, чем раньше; вдох-выдох. [indent] когда ибо записывают в фигурное катание, он лишь смотрит с непониманием. в его маленькой головке не укладывается то, что теперь большой лед будет покоряться ему. мало по-малу. шаг за шагом. падение за падением. и когда ибо впервые встает на коньки — он во все это влюбляется. и в холод, и в несмелые собственные движения, и в желание стать тем, кого показывают по телевизору. и он улыбается, когда рассказывает про очередное занятие, когда получает впервые в жизни похвалу от бабушки и от того мужчины; матушка все еще смотрит искоса. матушка все еще в пылу говорит о том, что лучше бы было, если ибо не было. ибо проглатывает это со слезами. [indent] в школе у него появляются друзья, в школе у него появляются те, за кого можно было бы держаться и делиться историями. ибо слывет улыбчивым мальчишкой, к которому всегда можно обратиться. а еще у него лучшие оценки, он, почти что, любимец учителей, вот только признание матери он так и не получает. ни когда говорит о том, что принес отлично, ни когда говорит о том, что тренер его похвалил. эта женщина лишь требует, смотрит как на таракана и в ее движениях чувствуется то, что ребенок ей совсем не нужен; до крови прокусить губу совсем не больно. и плакать в подушку — тоже. гораздо больнее получать пощечину и вещи со словами, что теперь живешь у бабушки. [indent] у женщины, кстати, становится полегче. ибо все так же ходит на тренировки, готовится к выступлениям в юниорах, улыбается так же широко. он впервые ощущает одобрение, чувствует его кожей, впервые не боится больше того, что от него отмахнуться; когда ибо стукает тринадцать, его мать разводится с тем мужчиной, а ибо уже не берет трубки. ему все равно, она сама вычеркнула его из жизни; бабушка улыбается, треплет по голове и дает конфетку. так было всегда — стимулирование действует на ура и ибо доводит себя до состояния, когда ему говорят что он похож на молодое дарование. ему еще три года и можно выступать во взрослой лиге, он едва ли не прыгает от радости. [indent] обстановка накаляется все сильнее — его матушка у бабушки постоянно требует деньги, а ибо разрывается между катком и школой, не может даже устроиться на подработку. от этого еще больнее, но деньги, с выигранных соревнований, он не отдает никому — кладет с бабушкой на счет и пытается сделать себе "подушку безопасности", как говорит пожилая женщина. на всякий случай, как принято говорить. [indent] всякий случай настает в шестнадцать лет. [indent] ибо старается не вспоминать тот момент, потому что это все равно, что соль на рану сыпать открытую. в тот вечер он был у друга на дне рождении и черт его дернул тогда позволить ему, пьяному, сесть за руль байка. и ладно бы что он сел бы один, ибо увязался за ним, сел позади, крепко обнял и. дальше он помнит только дорогу, нескончаемую, а потом как байк накренился. о том, что они попали в гребаный пиздец оповещала только чертова боль во всем теле; когда приехала скорая, его друг был мертв, а он оказался на больничной койке. [indent] бабушка, сидевшая рядом с ним все время, рассказывала о том, что он едва-едва выбрался, но вопрос времени был в том, сможет ли он ходить; воспоминания складываются паззлами: вот он получает долгожданный проход во взрослую лигу, вот он счастлив, как никогда. вот он, мальчишка, снова слышит от матери "лучше бы тебя не было", а потом он попадает в аварию. ему почти смешно от стечения обстоятельств, но тренер говорит, что он теперь не сможет никогда встать на лед. он говорит, что ему закрыто все, а ибо скулит в подушку. то, что он хотел — ускользнуло от него; похороны проходят без его участия. [indent] к койке он оказывается прикован почти что на два года, а потом начинается долгая реабилитация. на его теле все еще остаются шрамы, ибо смотрит на себя с ненавистью, но думает о том, что он действительно смог восстановиться. он ходит, пусть первое время и приходится опираться на трость, он вполне себе живой. даже поступает на архитектора, потому что ему хочется. а потом требуется найти то, ради чего жить. [indent] в это "то, ради чего стоит жить" укладывается сяо чжань, которого он помнит по тем тренировкам, которые проводил сам старший. он становится просто тем, кого хочется поддержать в трудную минуту, о ком хочется заботиться, потому что ибо знает, что такое травма. он, конечно, не всегда понимает, почему все складывается так, как складывается, но забивает слишком быстро. у него для старшего всегда есть огромная улыбка, еда и что угодно. хоть мир к ногам, лишь бы не грустил; у ибо дома — пустота холодная, затягивающая. обезболивающее стало тем, без чего он не спит и не живет. ибо по ночам кусает свои губы, чтобы утром пойти на работу, а вечером снова открыть класс, где он подрабатывает хореографом. [indent] ибо, в принципе, все устраивает.

[nick]tao jeanne[/nick][status]iron maiden[/status][icon]https://i.imgur.com/UNfYXGW.png[/icon]
такие как она не имеют права на жизнь, потому что забирают жизнь у других; она просыпается от кошмара, хватается руками тонкими за запястья своего мужа и давит где-то внутри оседающий крик, который никак не может найти выхода. жанна не показывает слабости, жанне все еще снится ее дева, которая покорно ждет свою хозяйку. жанна — абсолют, криптонит. жанна — жена и мать, пусть и не самая хорошая, но старается; за жанной реками бежит кровь и она вздыхает каждый раз, когда воспоминания заставляют ее вспоминать свои грехи — молиться поздно, а просить о прощении — глупо.

такие как она должны быть изничтожены огнем праведным, который поглощает сразу, обнимает и уносит с собой не оставляя даже пепла; жанна из детства слышит каждый отклик, каждый голос, который шепчет про ту самую жанну д'арк которая должна нести за собой справедливость. жанна улыбается бескровными губами и надевает головной убор, лишь бы заглушить свои-чужие мысли, которых становится так много; жанна — избранная, вот только ее никто не спрашивал о ее желании. дева из лотарингии хотела бы давным-давно исправить все, никогда не рождаться или умереть еще в утробе той, которая дала ей жизнь, но история сослагательных наклонений не терпит и жанна просто выживает в этом мире.

жанна слышит церковные колокола и вздрагивает, ощущая как тело сводит судорогой — опуститься на колени, сложить свои крылья невидимые и признаться, покаяться; жанна оставляет после себя пепелища и горы трупов, по которым ступает с гордо поднятой головой — цель оправдывает средства говорит себе жанна, но не верит в это. цель оправдывает средства — мантра, которую она заучивает и неловко оглядывается на шамаша, который сидит на ее плече и безучастно смотрит на мир; жанна хочет быть непоколебимой и она сама запирает себя туда, откуда не достать, где лозы обвивают тело и иглы входят так точно, причиняя как можно больше боли. жанна видит кровь — свою-чужую и теряется. слишком глубоко — жанна должна быть абсолютом, она должна быть той самой карой, которая настигнет тебя в момент, когда не ждешь.

жанна становится карой для самой себя;

железная дева ломается слишком громко, железная дева никому не показывает тех самых позорных слез, когда вновь и вновь запирает себя в орудии пыток; шамаш рассказывает ей про орудия, жанна впитывает как губка и дышит под счет — так проще справляться с болью. дева из лотарингии не такая сильная, какой хочется ей быть, но х-судьи выбирают ее, х-судьи выполняют ее приказы и головы склоняют, потому что так правильно, потому что так — нужно. жанна теряется в днях и трупах, у нее вместо голубых вод — алые, багровые, соленые. на щеках жанны застывает кровь и слезы — это то, что она навсегда сохранит внутри себя. жанна не спасает — жанна убивает во имя благородной цели, которую выдумала себе сама, которой позволила себя ослепить и победить в неравной схватке.

однажды жанна узнает о том, что она носит под сердцем жизнь и снимает с себя доспехи — она больше не воин, она теперь — женщина, простая смертная, которой дали шанс на искупление; жанне едва ли шестнадцать, но она улыбается уголками губ и ощущает впервые страх — рен принимает ее такой, какая она есть и не отказывается. железная дева больше не железная — обычная девушка, обычная счастливая невеста и жена; мэн на руках кажется иррациональным счастьем — не заслужила, не должна держать его и прижимать к сердцу так трепетно, но жанна ощущает дорожки слез, которые чертят ее лицо. француженка больше не святая, она больше не тот кремень, который ведет всех за собой. она теперь — женщина, хранительница очага.

боги отказываются от жанны, а жанна читает мольбы и молитвы им в два раза чаще; кошмары душат, а собственная клятва больше не убивать связывает по рукам и ногам — ей бы спрятаться туда, в деву, закрыться и вновь ощутить ту самую боль, которая пропитывает каждую частичку тела, которая наполняет силой и заставляет дышать — жанна наблюдает за сыном и мужем с легкой улыбкой, потому что именно это называется семьей в общепринятом смысле, а клятвы быть вместе и на смертном одре — нерушимы; жанна касается пальцами плеч своего мужа ночью, когда спать становится невозможно — свои собственные грехи давят так, что легче просто прострелить себе висок, чем признать свое поражение. жанне хочется плакать, но она не делает этого — она сжимает губы и лишь выдыхает, мол страшно. дева из лотарингии предстает той самой хрупкой девушкой, которой должна была быть всегда — когда-то у нее должны были быть игрушки и детство счастливое, но история сослагательного наклонения совсем не терпит — изживает его, выплевывает и забывает.

страх крепнет в ее душе с каждым днем, а боги все глуше и глуше — француженка боится, но учится готовить и живет так, как и все. турнир шаманов давно закончен, ей больше не нужно вселять в кого-то жизнь, не нужно видеть трупы, что остаются лишь в кошмарах — жанна боится думать о том, сколько горя она принесла всем и каждому в отдельности; жанна забывается в суете и это стоит ей всего, потому что трагедия разворачивается слишком резко.

если спросить жанну о том, помнит ли она о том, что произошло — она лишь улыбнется и кивнет головой; открывать дверь, не удостоверившись даже в документах — глупо, но ведь это тот самый сыр, который они так ждали и не принять его она не может; жанна улыбается, вытирает руки о передник в свои последние мгновения жизни, потому что спустя едва ли час она умирает — она просит шамаша произвести казнь, жанна даже сама готова на это чертово самоубийство, потому что это единственный выход, который только возможен; судьба несправедлива к тем, кто перестает сражаться — спущенный курок означает ее смерть. смерть-не-равно-кара. жанна готовилась к смерти с рождения, знала о том, что так произойдет и сама от рая отрекается — пожалуйста, примите мою жертву во имя других;

жанна возвращается внезапно — вспышка боли, грудная клетка начинает двигаться, а легкие вновь начинают дышать; жанна не открывает глаза, жанна ощущает, как звуки окутывают ее, даруют ей снова забытые ощущения, да вот только следом приходит простое понятие ситуации — вернули, не спросили, предали? железная дева готова разрыдаться от того, что боль не равна той, которую она ощущала в деве — воспоминания бережно хранятся в ее черепной коробке. железная дева жанна снова жива, вот только первое, что она слышит — стук собственного сердца и голос мужа. рен — тот, кто пошел на это, кто заставил ее вернуться в мир живых из чувства любви, ради собственного сына. . . жанна позволяет себе лишь три слезинки, а после поднимается на тонких руках, садится и осматривает всех и каждого — х-судьи все время находились рядом и она ощущала это, вот только

зачем? звучит разрывной гранатой, кинутой в толпу врагов. жанна никогда не хотела бы возвращаться, не хотела бы снова вспоминать о том, что произошло — жертва была принята, жертва была совершена и оставалось дело за малым, но боги так и остаются глухи к ней, жанну это раздражает посильнее всего, что было до; гнев сменяется смирением, когда она скользит тенью себя по дому, вспоминает каждую деталь и смотрит на стигматы на своих руках — заслужено? нужна? в нее еще можно верить? жанна вспоминает хао, усмехается — правильно, так и должно быть, вот только рен нарушает законы судьбы. француженка вздыхает и

задыхается ночью, когда лежит в постели и не может пошевелиться более от сковывающего чувства. внутри ярость клокочет так, как никогда ранее — она зажигает прикроватную лампочку и смотрит на спящего мужа, касается пальцами его плеча и выдыхает, совсем на грани слышимости чертово зачем ты вернул меня, рен?

мертвым место в могиле, под уровнем земли, всеми забытыми; мертвы место там, где им вырыли яму, куда спустили на канатах, где присыпали и прочитали молитву над ним. жанна усмехается уголками губ, когда смотрит на то, как хоронят других — знала, что ее тоже похоронят, что е отпоют, что все встанет на свои места, но никак не могла ожидать подвоха. у судьбы другие планы, у ее жизни совершенно не счастливый финал. жанна знает это с самого рождения, жанна была готова к тому, что однажды окажется хладным телом, а не святой. жанна готова была добровольно опустить свою голову на гильотину столько раз с тех пор, как она сняла доспехи, но все боги и молитвы были глухи. они отреклись от жанны так же, как дева из лотарингии отреклась от своего предназначения сражаться. жанна никогда не думала о том, что может быть так просто потерять все — отбирая сотни и тысячи шансов у других, она всегда была уверена в том, что для нее шанс всегда найдется. что смотря в зеркало она увидит себя прежнюю — гордую, с поднятым подбородком и мягкой улыбкой.

так должны выглядеть святые.
так, словно им все равно до всех.

жанне давно не.

война кровавая, война отбирает жизни и отбирает судьбы. жанна для всех — воплощение святого грааля, который хочется каждому. жанна для всех — то, что возьмет на себя грехи и ей обязательно их отпустят. жанна для всех было стеной, всегда была той, за кем можно пойти на край света, совершать во имя нее поступки, совершать во имя нее что угодно,  вот только жанна никогда такого не хотела. ей хотелос ьбы росто стать девочкой, никому не нужной, на знающей ничего.

голос шамаша в собственных мыслях все еще глух. жанна смотрит на потолок над собой, вспоминает каждую его черточку, вспоминает каждую неровность и дыхание рядом с собой; рен всегда был сильным, рен всегда казался ей тем, кто может овести ее за собой, кто всегда окажется рядом и подаст ей руку в трудный момент — рад рена жанна готова была потушить все костры, готова была забыть деву, готова была отречься от всего. она просто готова была быть для него всем, заменяя собой ему всех. у жанны была семья, жанна сама все потеряла в тот момент, когда пришли по ее душу.

— прости, — жанна говорит тихо, в пустоту ночную, когда чувствует, что рен не спит. она не хочет говорить ни о чем, но ей нудно. им нужно. впереди столько времени, но никогда не знаешь, сколько тебе отмерено; шамаш шепчет, рассказывает, показывает, объясняет. жанна не знает куда девать все свои знания, а потому каждый раз кошмары все сильнее, гвсе глубже, воды их все холоднее и чернее. жанна готова захлебнуться в крови своей-чужой, лишь бы никогда не отдавать никому своего сына, того самого мальчика, которого он с таким трудом вырастила, который так любил сыр.

умирать не страшно. жанна помнит, как свершилась кара, помнит тишину и сорванные планы — она не хотела, чтобы е забирали, но увы,. она попала в ловушку, не смогла стать той, кто снова убьет. жанна давно сняла доспехи, отреклась воевать и просто была сосредоточена на сыне, на рене. на том, кто ей дал все — бери, живи, радуйся. жанна сама бы умылась чужой кровью. если бы могла. жанна бы сама плюнула каждому в лицу, она сама бы повела х-судей снова на крестовые походы, на сжигание, если бы кто-то решил причинить вред ее семье; х-судьям было наплевать. всему миру было наплевать в тот момент, когда ее зарали, когда ее вытащили из оболочки, когда ее унесли куда-то. духи тоже умеют страдать — жанна не подчинялась, она не хотела. железная дева давно не, от нее толку никакого, но кому какая разница, если всем нужна только власть? жанна сплевывает ( ей бы хотелось плеваться ядом ), а после снова улыбается.

в своих снах жанна все еще может держать спину прямо, все еще может быть ребенком с кровью на руках. где-то там, в своих снах, она никогда не встречала судей, ее никогда не забирали от мира всего, она никогда не пряталась в деву. вдох-выдох-выдох. жанна понимает, что жизнь — слишком ценна, чтобы отдавать и терять, но понимает это поздно. все становится слишком сложно в момент турнира, все становится еще сложнее после того, как она сердце открывает рену. она ведь любит его ( тут нет прошедшего времени), она ведь так привыкла засыпать в его руках — он всегда умел утихомирить любое ее желание, умел успокоить. жанна любит рена даже после смерти. она надеется, что он ее тоже.

— домой..., — она шепчет это слово изо дня в день. раньше для нее домом был весь мир, раньше для нее домом была дева, а теперь этот сообняк, теперь для нее друзьями стали те люди, что окружали рена. жанна не может не считатся с теми, кто всегда подставлял плечо, кто помогал рену в его начинаниях и всегда был за его спиной. жанна всегда находилась по правую руку, всегда готовила вкусную ( как ей казалось ) еду и посвящала себя сыну. белое платье, стальная броня и наручи остались далеко в шкафу. остались во тьме, которая рождает в ней новые и новые страхи, отзывается воем диким и желанием нового боя. жанна помнит, жанна приучена сражаться так же, как ее муж. вот только жанна не учитывает одного

если боги глухи к ней
то люди будут глухи тем более.

мир живых пышет красками, хотя в этом месте, кажется, все замерло. замерло, когда она услышала голос мужа, когда кровь побежала по венам, когда алые глаза распахнулись, а на лбу появилась испарина. жанна вернулась в мир живых без слов, без праздников — тихо, как и ушла. жанна в мир живых вернулась лишь для того, чтобы снова встать рядом, чтобы быть матерью, женой, чтобы никогда больше не уходить. жанна и хочет, и боится, потому что она знает цену такому, вот только рен сейчас смотрит на нее с таком любовью, что жанна только и может что коснуться его скулы, заметить движение позади и вздрогнуть от привычной ей силы. она видит этот разряд, видит, как все судьи сжались и позволяет себе расслабиться — рен защитит ее даже от них.

вдох-выдох-вдох. жанна цепляется пальцами за простыни, проверяет каждый уголок, смотрит на фотографии. жанна не видит в доме собственного сына, не понимает, как ем объяснять все это — мэн видел, как она умирала, видел, как она была застрелена. увы и ах, жестокость людей не знает преград и никто не ал ей увести ребенка с поля начавшейся биты. не на жизнь, на одну конкретную смерть; жанна задыхается, когда слышит голос рена, который задает вопросы. жанна хочет ответить, но ответов, как и сил, у нее нет. жанна не чувствует себя правильно, жанна не чувствует себя больше преданной, лишь раздосадованной и, немного, благодарной.

— рен, я не злюсь, — она берет слово после того, как больше не чувствует его рук на своих, больше не чувствует живительного тепла, больше не чувствует ничего. лишь мороз, который по коже бегает, словно ее снова коснулся тот мальчишка, управляющий льдом. жанна правда не злится, она просто не может — знает, что рен все сделал ради нее, но не может никак описать свои чувства. внутри жанны нет злости, но и спокойствия нет. ее бьет тревога, она цепляется за эти мысли, чуть качает белокурой головой и ловит прядь собственных волос, разгадывая так, словно никогда до этого их не видела.

— если я скажу, что я не знаю, ты поверишь мне?, — жанна слова подбирает, понимает, что после каждой темноты снова будет свет, но сейчас все стало так тяжело в одночасье, что она не знает, что с этим делать. все стало так сложно, словно они снова на поле боя, но нет. они находятся в кровати, они сидят и говорят, пытаются это сделать. им нужно найти снова ниточки, снова потянуть за них, снова стать единым целым, снова не бояться ничего; жанне не страшно умирать, жанне страшно возвращаться снова. ей тяжело признавать то, что она могла жить, могла не упускать все это время и никогда бы не знала о том, что ее сын плачет постоянно, что рен разбит. если плата за искупление грехов настолько велика, то плевать она хотела на все это с высокой колокольни кафедрального собора парижа.

вдох-выдох-выдох.

— рен, послушай, — протягивает руку несмело, первый раз даже останавливается на полпути, а потом все же укладывает тому на затылок, зарывается пальцами в волосы, перебирает их. вспоминает, как любила так делать при жизни. жанна перебирает их, взъерошивает и приглаживает — она хочет улыбнуться, но у нее не получается. внутри что-то скручивается спиралью и она чувствует, как к горлу подкатывает тошнота. — спасибо тебе. — глазами касается стигмат, прикрывает и лбом в плечо утыкается. жанна сидит позади рена, прижимается к нему как можно крепче и дрожит. дрожит, потому что не знает, что ей дальше делать; месть слишком быстродействующий яд. сердце жанны всегда было благочестиво, но сейчас она карой пройтись хочет по другим, хочет показать им все то, на что они обрекли тех, кто ей дорог. жанна уверена — судьи пойдут за ней хоть в самое пекло.

— меня здесь держите вы. мне этого достаточно для того, чтобы хотеть жить. я люблю вас обоих, и тебя, и сына. не думай, что я хотела уйти, просто...— жанна давится своими словами, жанна не понимает, как ей объяснить то, что она действительно позволила им убить себя, позволила себя забрать, обрекла всех. когда по ней били колокола, теперь же все внутри бьет в колокола от тревоги. жанна — мертвое божество, которое воскресла. жанна должна стать мессией, должна снова повести всех за собой. она слшиит чужие голоса и они шепчут; железная дева прижимается крепче к мужскому плечу.

— я не сама себя убила, рен. шамаш не успел совершить казнь, — она говорит это тихо, вздрагивает, тянет свободной рукой на себя чертово одеяло, но ей все еще холодно. окна закрыты, в комнате тепло, но она дрожит. ее кровь барабанами бьется в ушах, но жанне не сбежать от ощущения того, что все сейчас иррационально, — мне страшно, что это все сон. что все это не взаправду, что я все еще мертва от чужого пистолета, — она позволяет увидеть себя слабую, позволяет увидеть себя беспомощную перед страхами в этом темном часу перед рассветом. ведь ночь всегда темна перед новым днем; где-то слышатся шаги, где-то слышится дыхание. все живет своей жизнью, которая для жанны замерла еще в тот момент, когда она умерла. — я не хотела, чтобы пострадал мэн, — выдыхает еле слышно, когда понимает весь абсурд ситуации: они могли не пощадить и его. но жанна не врет рену, когда говорит, — я никуда больше не уйду.

жанна целует рена в плечо и дает себе обещание, что они со всем справятся.
жанна больше не злиться, не обижается, у нее гнев не направлен на рена. у нее гнев на саму себя.
но если так надо, значит будет именно так.

— я скучала. даже если ты мне скажешь, что духи этого не могут чувствовать.

пытается тихо рассмеяться, но вместо этого всхлипывает.
ее страхи все еще душат так же, как и кошмары, что ожили.
[nick]tao jeanne[/nick][status]iron maiden[/status][icon]https://i.imgur.com/UNfYXGW.png[/icon]

[nick]wei wuxian[/nick][icon]https://kazezakurahome.files.wordpress.com/2018/10/tumblr_pfszk1ubb11rcgz2io3_540.gif[/icon]
у вэй ина нет ничего — ни совести, ни чести, ни родных, ни близких. все внутри вэй ина — натянутая стрела, которую вот-вот отпустят с тетивы и она пробьет насквозь абсолютно все. внутр вэй ина нет места жалости, печали, тоски — он знает что делает, когда тянется к тьме, когда заставляет ее подчинится, когда не думает ни о чем другом. у него внутри лишь желание защитить всех ( даже если придется с собой покончить, даже если придется отдать абсолютно все и ничего не получить взамен ). внутри у вэй ина темные воды, которые утянут его и не отпустят больше — старейшина илин, тот, на кого открыт охота, за кем обязательно придут ( рано или поздно ), тот, кто навсегда останется один, потому что сам пошел на это. вэй ин с удовольствием ( мазахистическими замашками ) разрывает каждую ниточку, что связывает его со светом. вэй ин старается сделать все, чтобы его ненавидит, собственный брат, адепты кланов, чтобы его ненавидел лань чжань. тот, который приковывает собственный взгляд и заставляет вздрогнуть только от голоса.

у вэй ина не должно быть ахиллесовой пяты.
лань чжань для него — слабое место, уязвимое. вот только выкорчевать его не удается.

вэй ину хочется умереть  лечь ярдом с теми, кто пал от его ( чужой ) руки, подставится под шквал стрел, сделать что угодно, лишь бы больше никогда не видеть слез брата, не слышать его криков, когда ладья отплывает от берега пристани лотаса, никогда не ощущать на себя чужую плеть, фиксирующую каждое движение. вэй ину в кошмарах по ночам снится то, как пристань лотоса горит. он не хочет знать, не хочет ничего видеть, но прекрасно воспроизводит картинку за картинкой; вэй ину хочется сгореть, умереть, отправится в ад и пройти его в одиночку. у него на груди болит шрам, он касается его еле-еле, он старается не вспоминать о нем, но не может. все внутри у вэй ина крутит судорогой, когда он задыхается, когда он вспоминает встречу с лань чжанем, когда он смотрит на него в последний ( как ему кажется ), раз. он уходит, он ведет за собой людей и надеется помереть к чертям, потому что путь тьмы всегда разрушителен.

вэй ин готовится разрушить себя до основания, лишь бы больше никто не пострадал от его руки.

но все вокруг, словно не сговариваясь, все равно страдают. цзян чэн его не прощает, он не прекращает искать и ловить всех последователей, он не отступает от того, чтобы найти его. о том, что они братья — запрещает говорить, а вэй ин просто уверен, что при любой возможности он бы пронзил его мечом. вот только ели бы раньше он выжил — усянь знает, что теперь нет. он сам готов кинуться, подставиться, лишь бы больше никто не пострадал, но ничего невозможно изменить. все запущено, механизмы крутят чертовы шестерёнки, а вэй ин чувствует, как темнота скользит глубже в его тело, проникает, отравляет. вэй ин чувствует ее — у тьмы холодные касания и запах трупов, у тьмы красное одеяние и вечная кровь на руках. вэй ин позволяет себе закричать лишь однажды, но больше никогда не. он учится теперь отвечать за свои слова сполна, он учится никому ничего не доказывать — просто быть тем, кем он есть.

воспоминания пахнут тиной, застоявшейся водой и чем-то еще. он не разбирает больше запахов, вкусов, мир потерял краски с тех пор, как он оказался в полном одиночестве. кажется, что его с ног до головы окутывает тьма, она простилает к нему руки, пальцами цепляется за волосы, тянет до боли и заставляет принимать ее глубже, не разбавленную, без всего. вэй ин учится ей дышать, учится повторять про себя мантру о том, то ему больше не больно, что воспоминания — не кремень, но ахиллесова пята, что их надо спрятать как можно дальше; лань чжаня он убирает в отдельный отсек, вешает на него замки и запрещает туда подходить, заставляет себя забыть, как выглядят облачные глубины, как его ругали за то6 что энергия есть энергия, и не важно, какая она. он заставляет себя забыть и голос, и чужой взгляд и профиль холодный. он заставляет забыть это все — вэй ин хочет увидеть это перед смертью, перед тем, как закроет глаза навечно.

холодно-холодно-холодно. мир окрашивается красным, взрывается болью, когда усянь проигрывает всем: себе в первую очередь, когда видит забытый лик, когда не может смотреть на него. у усяня по локоть руки в крови, он сам сражался плечо к плечу, он обладал недюжинным знаниями и мог быть достойным заклинателем, но усяно выбирает одиночество, обрекает себя на него; дышать тяжело, хочется закрыть глаза и про себя повторять исчезни исчезни исчезни. но лань чжань не исчезает — его можно коснуться, его можно потрогать, его можно ранить. от последней мысли усянь хочет забиться как можно дальше, как можно глубже, лишь бы тьма окутала его снова укрыла его саваном и никому не показывала.

спасение не равно искуплению. он не видит никого перед собой: слышит шаги, разбирает их, но старается делать все, лишь бы его просто не замечали. усянь мечтает утонуть, он даже пытается вспомнить, есть ли здесь ближайший водоем, но потом понимает одно — так поступают трусы. он, на самом деле, тоже трус. трус, потому что он боится того момента, как его берут и просто уводят. он не может сопротивляться ван цзи, он не может ничего сделать ( усянь однажды пытается вырвать собственную руку из его, но ничего не получается ). внутри тьма шевелится, приказывает взять флейту, приказывает позвать на помощь, но все заканчивается так и не начавшись.

вэй ин не может причинить боль ван цзи. он может причинить кому угодно — дотла сжечь чужие ордена, увесить их могилы флагами, смертью черной пройтись в каждом доме, исполняя кару. но он не может тронуть того, у кого одеяния похоронные, кого он знает ( или кажется, что знает ), кто сам пришел его забирать. усяню кажется, что все это фарс. он идёт позади, он смеется тихо-тихо, надрывно.

— позови меня по имени, — пожалуйста, делай это. мне это так важно, мне это так необходимо. пожалуйста.

— отпусти меня, — громче, чётче, почти не дрожит. у вэй ина растрепавшиеся волосы, алая лента давно соскользнула и больше ничего не держит. вороново крыло рассыпалось по плечам, упало на его лицо, на бледное и худое. вэй ин больше не может бороться, он умереть хочет, он сам себе приготовил страшный суд и готов на него. ему хочется просто отдохнуть. он так устал.

— зачем?, — они идут по такой знакомой тропе, его ведут позади, его охраняют так, словно он — самое страшное зло. старейшина илин сдался. старейшина илин больше не тот, кого можно и нужно бояться; усянь слышит, видит, не оборачивается. каждое поднятие головы — признание собственной беспомощности. ему бы руку протянуть к траурным одеждам, ухватиться за них, потянуть и позволить себе передохнуть. но он упорно идет следом, держит спину из последних сил и поджимает губы — тьма внутри все еще шепчет, зовет, обещал. она предлагает ему успокоение, предлагает саваном укрыть для вечного сна, предлагает стереть с лица все, что там отпечаталось; шрам болит до того, что у вэй ина перехватывает дыхание.

— что тебе нужно от меня?, — он говорит резко, вскидывает голову, смотрит глазами волчьими, вспоминает что он когда-то был брошен. вспоминает, что путь сам пройти должен — от начала и до конца; траурные одежды всегда вспоминают с почтением, а черные — с призрением. усянь стал для всех язвой, стал для всех смертельным позорищем, стал чудовищем. они слагают про него легенды, они перешептываются за его спиной, они шепчутся за спиной каждого из тех, кто был с ним знаком. усянь хочет в ад спуститься, остаться там, никого больше опасности не подвергать, но не может. внутри все скручивает болезненно, когда он не слышит ответ. хмыкает, вздрагивает от ветра и чувствует, как до костей пробирает холод; когда-то он отдал то, ради чего все хотят быть заклинателями, ради чего тренируются постоянно, ради чего содержат тело и разум в чистоте. он отдал это все ради брата, выменял собственную жизнь на то, чтобы для его дорогого человека все было не так грустно. он усмехается.

— вот чем он мне заплатил, — усянь старается держать маску, старается говорить так, словно он — чудовище. такое, каким его все представляют. вдох-выдогх-вдох. усянь не чувствует кончиков пальцев, когда они поднимаются на гору. усянь про себя пропускает собственные слова: он никогда бы не потребовал платы или хоть чего-то за то, на что пошел добровольно. вэй ин никогда не был мелочным, алчным. тьма накладывает отпечаток на все, что он делает — на слова тоже. и именно поэтому, когда он жмурится, когда он чуть качает головой — мороз пробирает до костей.

они замирают. он смотрит на камни, которые знает наизусть, оглядывает облачные глубины, скользит по всему периметру, взглядом касается крыш и видит себя, с улыбкой императора сидящего там, нарушающего запреты. он помнит их первую встречу, последнюю, эту, он тоже запомнит. усянь готовится осквернить этот орден собой, он готовится быть здесь не врагом — жертвой, которая сама совершит над собой суд ( пожалуйста, только дайте мне все закончить ). внутри неприятным трупным запахом отдаются воспоминания. вй ин не хочет больше помнить ничего.

— подожди... куда?,— он готов был к заточению в темницу, куда угодно, но когда его подводят к дому, когда его буквально заталкивают туда — он сбит с толку. внутри все звенит, злоба поднимается откуда-то с самого низа и он стучит в дверь, он стучит и кричит, — что тебе нужно от меня? выпусти меня!, — бессильная злоба, полетевшая на пол ваза и сжатые кулаки. усянь мечется, как загнанное животное. он, кажется, почти что воет, когда понимает, что он оказался в клетке. его поймали, его привезли сюда, его отсюда не отпустят: ни живым, ни мертвым. и он кусает свои губы, сворачивается в самом углу и старается слиться с тьмой.

вэй ину холодно. ему не место среди людей, ему не место среди белизны. вэй ин может только очернять, может всегда приносить лишь беды и кровь. от вэй ина мир загибается, умирает от его шагов, реками алыми растекается. вэй ину холодно, он воет в колени и грозится никого не подпускать к себе, а тьмы только шепчет, зовет. тьмой невозможно управлять: она всегда будет сильнее тебя, ловче, сильнее. вэй ин понял слишком поздно такую простую истину.

— отпусти, пожалуйста, — скулит в пустоту, слушая собственное сердце. ну же, глупое, остановись.

[nick]wei wuxian[/nick][icon]https://kazezakurahome.files.wordpress.com/2018/10/tumblr_pfszk1ubb11rcgz2io3_540.gif[/icon]
певчая птичка крыльями не машет — усянь слишком быстро это понимает. понимает, когда пристань горит, когда навлекает беду на всех ( вэй ин бедовый, ему бы бежать куда подальше, ему сливаться со всеми и затаиться); певчая птичка — красивое дополнение ко всем: хозяину, дому, чужим мыслям и медям. певчее птичке подрезают крылья так же, как подрезки всем — окольцовывают, заставляют задохнуться призраком свободы и отнимают ее так быстро, что не сказать даже, что это что-то за пределами; усянь пойман в клетку, усянь окольцован, усянь скулит побитой собакой и старается все это переварить, старается все это прекратить — бросается, громит, старается стать чертовым деструктивным методом, камня на камне не оставить, но ничего не получается. ван цзи всегда рядом — с самого начала и до конца; ван цзи никогда не улыбается, никогда не удостаивает его взглядом нужным, гладит против шерсти, а усянь к нему льнет, старается ему всего себя отдать, лишь бы было.

вот, возьми, мне ничего не жалко — ни крови, ни пота, ни чужих жизней, ни своих; только будь, пожалуйста, в порядке. только не снимай лобную ленту, не открашивай мир таким же красным, никогда не думай о безумии и не пускай тьму; ван цзи не сможет — усянь знает, губы потрескавшиеся кусает, плачет как маленький ребёнок и соль от капель раздражает ещё сильнее — он не должен, он не может. но усянь это делает, забывая про гордость. он руки к ван цзи ( всегда ) тянет, словно старается заменить ему всех — проебывается, скулит собакой побитой и снова это делает. усянь для лань чжаня всем миром стать хочет, но знает, что никогда не станет для него таковым; задыхается в очередном ночном кошмаре. и ночью плачет снова, сворачиваясь в клубок такой тугой, что не распутаешь. он волосами укрывается, старается хоть часть тепл а сохранить, чтобы все отдать другим — лань чжаню, тем, кто пострадал от его рук, всему миру. он всегда был такой — прятался под маской дурачка, всегда смеялся и старался обратить на себя внимание. вэй ин готов был полюбить весь мир, но тот его возненавидел за аннигиляцию, за то, что пошел против всех.

его зовут старейшиной так часто, что он забывает свое имя — еще немного и забудет, как его звали раньше, забудет, кем он был на самом деле — без прикрас, без попытки стать другим. вэй ин усмехается сам себе, скулит громко, смотрит, как лань чжань уходит. тьма внутри шевелится, сворачивается змеей, что готова ужалить, но он старается хвататься за все, что было внутри. свет всегда есть, ха него только надо ухватиться, его только надо найти и развить. он всегда это знал ( пальцы касаются шрама, морщится, выдыхает ); в облачных глубинах нет собак, его никто не держит насильно, он смотрит на статную фигуру в белой и закрывает глаза. вэй ину кажется, что свет ван цзи просто сожжет его; он прикрывает глаза, стукается затылком о стену позади себя и не смотрит больше. у него сил никаких нет — найти бы хоть что-то, хоть ону причину для того, чтобы грудная клетка поднималась, не говоря уже о большем. ему не страшно умирать — он уже однажды оказался там, в самом кромешном аду. но ему не хочется терять снова, не хочется быть тем самым нерадивым, кто потеряет последний шанс искупления.

тьма не греет, в ночи не указывает дорогу — небо без звезд, оно сковано крышей дома, который стал тюрьмой и тихим перезвоном колокольчиков. усяню кажется, что это все ему мерещится — он не спит в эту ночь, сидит на своих коленях, уронив голову на грудь, задыхается в темноте и старается отогнать ее как можно сильнее; мысли возвращаются к человеку в белом. он помнит его той частью, которая все еще является малышкой с серыми глазами. он пахнет запах сандала, помнит, насколько скуп в эмоциях этот человек и насколько он умеет защищать свое. он помнит гуцинь, он помнит чужие касания и чужой гнев. лань чжань заставлял уважать себя, при этом ничего не делая. его боялись, на него смотрели, он был лучшим из лучших — вэй усянь всегда был самым худшим кошмаром, всегда был позорищем, никогда не был лучшим сыном. и, быть может, лишь потому что противоположности притягиваются он так сильно хотел быть рядом с лань чжанем. и даже когда ему говорили забыть про это, не смотреть в сторону, молчать — усянь обращал на себя внимание: смеялся громко, проносил алкоголь, старался быть худшим из худших.

[indent] теперь вэй ин сломан. от него ничего не осталось.

вороны кружатся над ним, вороны хотят его себе. за его душой придут из самого черного ада, оттуда, откуда никто не возвращается; тьма обволакивает в кокон, забирает живительное тепло от собственных порванных одежд, в которые он старается укутаться. и внутри настолько все промерзает, что усян забывает обо всем — он не помнит, как смеяться, не помнит ничего. внутри осталась зияющая пустота и понимание ( хрупкое ) того, что все это неправильно, так не должно быть. должно быть иначе. и стоять он должен здесь не потому, что пленник, а потому что они клятвы принесли и теперь он — часть гу су. но он сидит запертой птицей. его не кинули в тюрьму, но его посадили сюда, заточили. когда-то вэй ин слышал про мать лань чжаня, он узнает этот дом после того, как тот уходит. узнает, понимает — воет куда-то в колени, потому что ему стыдно. потому что тьма раскалывает надвое, потому что ему нужно вернуться — зацепиться, не покинуть, остаться рядом.

[indent] вэй усянь хочет этого.
[indent] вэй усянь надеется, что ван цзи его спасет
[indent] (это все так глупо и наивно)

смерть не приходит одна — она стелит себе дорожку из смертей чужих, орошает руки и землю кровью. вэй усяня больше не существует — он теперь старейшина илина, которого проклинают, клеймят, заставляют быть монстром. усянь никогда не хотел им становиться — он хотел просто тишины и покоя; когда-то никто не мог сломать его, когда-то никто не мог прогнуть его под себя, это казалось невозможным. но даже самые сильные люди ломаются — с хрустом, перебитым позвоночником и с полном крови ртом. усянь кашляет, задыхается, прощупывает барьер. он не собирается его ломать, хотя мог бы. он не собирается его крошить, не собирается призывать верного слугу — он ждет, пока облачные глубины закроют свои двери, когда выйдут на дежурство адепты и когда все уснут своим сном.

вэй усянь не умеет созидать — он разрушает, но сегодня впервые он пробует. начинает с малого — собирает все то, что разбил, складывает аккуратно и кланяется куда-то в пустоту. он впервые шепчет и признается, насколько ему больно и насколько сильно он не хотел ничего этого — осквернять чужой дом это не для него. он все еще имеет остатки гордости и чести, пусть от него теперь пахнет гнилью, пусть внутри все выело чертовым дегтем. там — эхо чужих голосов. он думает, что проще было бы утопиться, броситься на чужой меч, но никогда не видеть скорби в глазах золотых; простое понятие того, что из-за него снова пострадают все бьет сильнее любого заклинания. и на утро он смотрит через плечо, когда лежит уткнувшись в стену.

— успокоение, усмирение, уничтожение. правило трех "у".

он слышит, как лань чжань ходит. слышит, как тот садится, представляет как подгибаются чужие колени, как прямая спина остается прямой, как он опускается. усянь закрывает глаза, потому что он не выносит свет перед собой — он лежит все еще лицом к стене на полу, так и не посмев притронуться к вещам. он хочет занимать как можно меньше места, хочет спрятаться туда, где все клубится чернотой; кажется, открой он рот — заплачет, как ребёнок. усяню страшно, усянь сломан на корню, он не знает как поступать дальше и нужно ли вообще что-то делать. усянь думает о том, что лучше бы ему умереть сейчас, пропустив первые два варианта. но у ван цзи явно другие планы; усянь улыбается ломано.

когда-то он слышал гуцинь не раз и не два. когда-то он любил следить за пальцами человека ( которого любил и любит ) в белом, когда-то он улавливал все, что хочет рассказать ван цзи. теперь же они не говорят, они молчат и каждый о своем; внутри все шевелится, тьма клубится и старается коконом укрыть, а усянь дергает рукой и старается ее разрушить. он отмахивается от нее, но теряет слишком много сил, когда просто снова опускает руку на пол с глухим хлопком. с последним аккордом гуциня все внутри замирает и отходит прочь. усянь впервые выдыхает сам, впервые позволяет глазам сменить оттенок, впервые не чувствует злости и желания все разрушить.

[indent] ван цзи доззвался, ван цзи смог.
[indent] вот только усянь не знает, как существовать.

— ты пахнешь кровью,— не смотрит. стыдно, боязно. усянь не хочет увидеть в чужих глазах презрение, не хочет услышать, что его просто сейчас убьют. что все это — попытка отсрочить неизбежное: он ведь не дурак, он знает, что делают с теми, кто идет по темной тропе.

— зачем ты привел меня сюда?

когда вэй ин поворачивается, у него внутри все замирает и леденеет. он смотрит на ( родные ) чужие пальцы и прикрывает собственные глаза рукавом черного одеяния. оно все истрепалось, оно все грязное и разорванное ( так же, как и его душа ). он не заслуживает жизни, не заслуживает того, чтобы за него боролись. и вэй ин хочет заскулить — ван цзи первый и последний человек, который встал на его сторону, который рискнул, который поверил.

— спасибо.

звучит тихо, сквозь всхлип и нежелание больше говорить. и когда он слышит про волосы, то только качает головой. какая разница, что с ними? он едва ли понимает, что случилось и почему он здесь. он едва ли понимает, почему все еще дышит и почему он никак не умрет, но лань чжань встает и просто идет за гребнем. усянь следит за ним и выдыхает

— прости, я пытался собрать все, что вчера разбил, но я совершенно не умею создавать. кажется, я только все порчу.

я порчу жизнь всем: из-за меня страдали столько людей, но ты все еще здесь. ты рядом, ты забрал меня сюда, спрятал от всех и теперь достаешь единственное, что осталось от матери. ты, наверное, ненавидишь меня? я разбил так много вещей, я так кричал и злился, что не могу смотреть тебе в глаза. почему ты все еще здесь? почему ты защищаешь меня? я перед тобой так виноват, так почему ты так хорошо ко мне относишься?

вэй ин ничего из этого не говорит, лишь до крови кусает собственную губу. запах сандала окутывает его с ног до головы, когда он слышит ( чувствует ), как лань чжань садится позади него. закрывает глаза серые, прячет небо в них разбитое, свинцовое, пропахшее скорбью и заставляет себя не дергаться. ван цзи пахнет кровью и это не раззадоривает тьму, но заставляет напрягаться. вэй ину хочется снова попросить прощения, потому что он чертовски виноват. это из-за него все случилось, из-за него ван цзи пропах кровью. это он должен ей пахнуть, не наоборот.

вэй ин доверяет ван цзи свою спину, доверяет расчесывать волосы, доверяет ему нанести удар, если тот захочет. у них больше нет тайн, у усяня сердце готово к ногам ланя упасть и остаться там, пусть хоть растопчет. у усяня замирает до ребрами хрупкое чувство любви, приправленное теплыми воспоминаниями из библиотеки, где он рисовал картинки ( и рисовал самого ланя ), воспоминаниями о кроликах и о том, как они любили второго нефрита. он улыбается и прячет это за волосами, сгибая спину. усянь сейчас — тень себя. и он не понимает, как можно вообще снова стать собой, когда его тело и душа поделены надвое.

— мне страшно.

ван цзи спрашивает простые вещи, усянь отвечает так, как чувствует. он чувствует касание к собственным волосам, замирает и вздрагивает неосознанно — к нему так давно не прикасались вот так. к нему так давно не простирали руки, не сидели позади, словно закрывая от всего. усянь так давно не чувствовал себя под защитой, что научился защищаться сам всеми возможными способами. и ему так жаль, что он за него платят другие, что страдают другие, что его смерть ничего не изменила в этом мире ( хотя когда было иначе? ).

— я не хочу причинять еще больше боли. мне так страшно, лань чжань. я совсем потерялся.

[indent]  вэй усянь боится говорить что-то еще.
[indent]  [indent] вэй усянь хочет, чтобы ван цзи его больше не отпускал.
[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  вэй усянь д р о ж и т.

« — ты всегда будешь один, аллен. привыкни к этому, смирись. ты никому не будешь нужен — охота, рано или поздно, закончится. и силы твои — тоже закончатся ; когда-нибудь ты похоронишь всех, кто тебе дорог и кем ты дорожишь. когда-нибудь и он умрет на твоих глазах. но сейчас, аллен, не время умирать. ты еще можешь побороться. обмани всех, но докажи, что ты еще можешь жить.пожалуйста, аллен. »

красное растекается по белоснежной коже, путается в волосах таких же белых, в ресницы забивается первым выдохом и вздохом сорванным ; беги, скрывайся и таи, тебе ведь не остается ничего иного. ты — пешка в чьих-то руках, которая просто оказалась разменной фигурой ; скрывайся на виду, скрывайся на глазах у всех и теряйся в толпе так же, как и когда-то раньше. ты ведь можешь, ты ведь способный мальчишка.

задумайся о том, что ты оставишь после себя — вспоминай слова кросса, вспоминай о том, что вместо тебя должен был быть кто угодно, только не ты ; по тебе будут плакать, о тебе слезы прольются рекой, свечку за упокой поставят, раскрасят твою кожу в естественный цвет, заставят всех вспоминать о том, кто такой был аллен уолкер, кто такой был этот мальчишка, пришедший из цирка, наглый и бесцеремонный. запомни, аллен, ты — не мана. никто не мана кроме него самого, никто здесь не имеет собственного лица и судьбы, которая бы была достойной ; на войне все средства хороший, на войне каждый сам за себя, не за товарищей, но ты так отчаянно пытается удержать мир на своих плечах, берешь бремя чужое, заставляешь себя дышать и грехи искупаешь молитвами в никуда; ватиканские псы всегда найдут тебя — гончие так хорошо обучены поискам, что по следу вычислят, из под земли достанут.

вороны ; небо серое, такое же пустое и безжизненное, как ты. сны — трясина, которая заставляет увязнуть как можно глубже, заставляет вспоминать не свое, чужое. закрывать глаза — страшно, задыхаешься, барахтаешься в трясине, но чужие руки тянут тебя все глубже и глубже, заставляют глотать слизь и жидкость, которые забиваются в легкие и перекрывает дыхание ; напалмам выжигаешь свое предназначение — не ноя, экзорциста. усмехаешься на очередное воспоминание и думаешь о том, что жизнь твоя — откровенное дерьмо. такое же, как то, что течет в канализации — смыть бы собственную жизнь туда, не быть бы трусом, закончить б все это как можно быстрее и просто закрыть глаза навечно. вот только смерть это не то, что тебе позволено, не то, на что у тебя есть разрешение ; закрываешь глаза и кутаешься в легкое одеяло, которое нашел в какой-то гостинице, смотришь в зеркало и видишь не себя. ты видишь другого человека, которым тебе однажды придется быть. улыбаешься сам себе, смотришь в глаза янтарные и тонешь еще сильнее — поле с рожью становится все больше, колосья все больше шума производят и все это так сильно давит на твое сознание, что ты скулишь. позорно. как собака

утопаешь во снах, утопаешь в крови чужой-своей, задыхаешься дымом едким от чужих костров погребальных, ощущаешь как тебя война выкашивает ( это ее предназначение, смирись и пой на могилах родных ) ; одиноким умирать не страшно, одиноким умирать — ничего не терять, не оставаться в памяти никого, да вот только у тебя в памяти девочка с хвостиками, джони, линк, у тебя в памяти — ты сам и отражение, которое смеется тебе в лицо ( медленно, но верно сходишь сума)

твое предназначение быть погибелью родных

чем громче ты поешь — тем больше ты задыхаешься в кострах тебя никто не спасет, потому что спасает только вера в бога которого больше нет

[indent] а был ли когда-то этот самый бог? есть ли он в молитвах тех, кто стоит на коленях и преклоняется, есть ли он в молитвах и праведном гневе ватикана, который гоняется за тобой, который изгоняет тебя ; непризнанный ноями, не признанный ватиканом, одинокий. за тобой остается шлейф всего того дерьма, за которое давно гореть тебе в аду, аллен уолкер, вот только никто не станет тебя сжигать как ведьма ( а жаль ) ; у ватикана всегда были свои собственные методы, но сейчас они переходят все границы — лежачих, знаете ли, не бьют, вот только твои ребра болят, твои кости ломаются как хрусталь ( когда-то ты называл хрустальными канду и джонни, но теперь — ты сам хрустальный ).

цепляешься за собственные воспоминания, стараешься воспроизвести их как можно больше, как можно точнее ; особняк встречает безмолвием, чужими воспоминаниями и ты не можешь сдержать улыбку здесь, в реальном мире. твоя жизнь — хождение по граням, потому что никогда не знаешь, куда ты свернешь и где потеряешь ; уже не страшно пальцами тянуть собственную улыбку, уже не страшно не быть тем самым мальчишкой, который всегда готов прийти на помощь, который всегда готов оплакивать чужих-родных-безродных. ты ведь сам ничего не помнишь, ты ведь не знаешь себя до восьми лет, но знаешь, что всегда с тобой был мана. твой мана, который улыбался, у которого слезы высохли — перешли к тебе ;

смерть идёт по пятам спасайся, пока можешь потому что потом будет поздно

в этом городе так много дверей, в этом городе так много улиц и никого, обычно, не бывает ; исполнитель, мессия, тот, кто должен будет принести четырнадцатого. задыхаешься, просыпаешься на узкой койке и стараешься не потерять себя во всем этом — поешь где-то на задворках, пока собираешься ; роад всегда была к тебе так добра ( и не важно, что вы враги ), роад сама закрывала тебя, роад сама жертвовала собой ( на твоих руках слишком много крови для твоего возраста, но война — беспощадная ). закрываешь глаза, улыбаешься — ее присутствие тут все равно есть, вот она — стоит на пороге комнаты, покачивается с пятки на носок и ты можешь ее коснуться, можешь ее потрогать, можешь обнять ( не важно, что вы встанете по разные стороны баррикад — вы с ней странно-близки ).

пускать в свою жизнь тенями, пускать в свою жизнь и сердце вместе с болью ; быть связанным с кандой — практически невыносимо, потому что все становится в разы сложнее. он зовет тебя стручком, а ты только и можешь, что прикрыть глаза. это чертово слово отбивается от твоей черепной коробке, душит тенями и платье мешает дышать так сильно, что ты почти что задыхаешься. задыхаешься от нехватки воздуха, от чужой тени напротив ( он закрывает обзор, ты тянешь улыбку ) ; на улицах тихо, но ты делаешь свою работу — танцуешь в платье, которое дала тебе роад, танцуешь и смеешься, раскрашиваешь свой собственный мир красками цирка, раскрашиваешь собственный мир попыткой во что-то хорошее. скрываешься от гончих и стараешься не попасться воронам

они давно охотятся на тебя, они давно потеряли веру линк сам готов был защищать тебя, так где же он сейчас?

[indent]  [indent]  [indent] — я давно не знаю, кто я, — признанием тихим, сквозь гомон толпы ; самые искренние фразы всегда самые тихие, шепчешь подобно ветру, развеиваешь сомнения?; — мы все прекрасно знаем исходи этой битвы, исход этой войны, — запинаясь в платье, подворачивая лодыжку, жмуря глаза. боль не такая сильная как та, что постоянно разрывает твой череп, которая заставляет кричать во снах;

— этот мир давно прогнил до самого дна.

под ногами мир окрашивается алым ; кошмары не отпустят, они не отступят ни на мгновение. и даже когда ты будешь лежать в чертовой постели, после очередной бессонной ночи, позволив снам сомкнуться на тебе лишь под самое утро, ты никогда не забудешь того, что весь мир — цирк, а чужое присутствие уже давно не вызывает в тебе опасения. канда рядом с тобой, канда сидит всегда рядом ( ты знаешь это ), канда караулит твой сон. наверняка он видит, как ты ворочаешься, как стонешь тихо-тихо ( иногда ты кричишь так, что закладывает собственные уши ; ты зовешь ману ).

цирк во снах все еще одно из самых теплых воспоминаний, которое только может быть ; нои тебя найдут. роад не станет тебя выгораживать. ватикан схлопнет капкан и вороны выклюют твои глаза — знаешь, чувствуешь, что линк где-то рядом, но не обращаешь внимания. сколько вы сменили уже домов, сколько сменили городов? не счесть. каждый раз ты говоришь, что умирать еще не время ( ты давно мертв внутри, а сердце — крошка из чужих жизней ).

иногда посещают мысли открыть ковчег, прыгнуть в него и скрываться. так долго, как только можно. лишь бы тебя не нашли, лишь бы тебя никто больше не потревожил и под твоими пальцами никто не умер ; чистая сила борется из последних сил, ты чувствуешь это, когда по телу пробегает озноб. и очередное утро встречает тебя прогнувшейся кроватью под тяжестью чужого тела, собственные глаза открываются, вот только аллен видит пустоту. это уже привычно — смотреть в потолок после пробуждения, переводить взгляд с потолка на канду, пытаться понять где и кто он. не стараться достать мечи, не стараться казаться сильным ( аллен благодарен канде ).

— канда . . .

чужое имя не ранит губы, но язык не хочет ворочаться. аллен делает глубокий вдох и едва ли не шипит — тело затекло, не хочет двигаться так, как нужно. он закрывает глаза и открывает снова. постель холодная — аллен холоднее льда, хоть и живой. протягивает руку, смотрит на нее и выдыхает — он все еще человек ( человек ли? ).

— уходить. . .

повторяет сломанной куклой, опирается о руку, садится. шрам на груди — нестерпимо ноет, хочется не просыпаться или попросить обезболивающее, но это слишком. он смотрит на канду, старается выдавить улыбку, но не может. воспоминания вихрем скользят в голове, он смотрит на собственный костюм, в котором путешествовал, а потом усмехается ; у аллена могло быть все. вот только он ничего из этого не получит. он просто-напросто однажды перестанет существовать и тогда ничего не изменится. просто аллена не станет.

не станет так же, как большинства людей на этой земле.

однажды канда убьет аллена, и тогда мир окрасится красным ; безжизненные глаза цепляются за чужие и губы все же ломаются.

— спасибо, ба-канда.
[nick]allen walker[/nick][status]see me in a crown[/status][icon]https://i.imgur.com/fEDb31c.png[/icon][fnd]d.gray-man[/fnd]
[nick]allen walker[/nick][status]see me in a crown[/status][icon]https://i.imgur.com/fEDb31c.png[/icon][fnd]d.gray-man[/fnd][lz]если начистоту, каждый родившийся обречён на смерть. время врачует над ранами и распускает швы. пожалуй, самое страшное в жизни — не успеть.
ведь никто из нас отсюда не выберется живым. если начистоту, вряд ли ад — это огненные котлы, вряд ли счастье можно измерить наличными или количеством дев в постели. счастье — это когда есть кому прикрывать твой тыл, покуда за окном гремят революции и метели.[/lz]

цинсюань улыбается ярко, в его волосах поселилось солнце, оно целует его в нос, оставляет россыпь веснушек. его целует солнце, к которому он протягивает руки, за которое пытается ухватиться и не обжечься; цинсюань весь соткан из золота, просвечивает, лучи преломляет и заставляет смотреть лишь на себя — он знает это, он видит, как на него смотрят другие и как его завидуют. его брату завидуют тоже — старший ши захватывает черные волосы в высокий хвост, поправляет синее одеяние, улыбается и целует в уголок губ, а младший ши лишь прикрывает глаза и потягивается, потому что ему нравится, как ветер лижет щеки. он счастлив, насколько это может быть. он счастлив, насколько известно это слово ему. а еще он смеется звонко рядом с какой-то девочкой, чье имя не запоминает, позволяет учительнице потрепать себя по голове и смеется, что он был бы гораздо красивее, если бы был девочкой. цинсюаню семь и он совершенно не помнит того, что было раньше. просто иногда сны становятся такими красочными и интересными, что он ничего не может поделать и просыпает школу, позволяя себе посмотреть чуть подольше.

цинсюань знакомится с мальчишкой, которого зовут хэ сюань в школе. он знакомится с ним, улыбается открыто и смеется звонко, когда тот сторониться. хэ сюань старше, но принимает конфеты, которые носит ши, принимает выпечку и всякое такое, самое детское, что он может. ему десять, он смотрит на хэ сюяня и говорит, что хочет быть таким же. он смотрит на него с восхищением когда ему одиннадцать, когда ему двенадцать смотрит с легкой завистью, когда ему четырнадцать — смотрит с влюбленностью детской, ловит взгляд собственного брата и опускает глаза. запрещено. ему нельзя никому показывать своих глаз, которые как зеркало, которые отражают все, о чем он думает; ши цинсюань не успевает даже попрощаться с хэ сюанем, лишь оставляет у его порога корзинку со сладостями, какой-то детской открыткой и позволяет брату увести себя. они улетают в ту же ночь, когда самолет взмывает вверх и отрывает их от земли. на долгие несколько лет ши цинсюань забывает о том, что есть прекрасное место, где он когда-то был счастлив.

он пишет хэ сюаню когда ему пятнадцать-шестнадцать-семнадцать. он пишет я возвращаюсь домой, когда собирает чемодан, когда смотрит на возмужавшего брата. он смотрит на уду и улыбается уголками губ, когда они садятся в самолет. цинсюань уверен, что они, наконец, смогут обосноваться хоть где-то, да и университет уже выбран. он не знает о том, что его краш будет учиться там же; в китае жарко, к коже липнет одежда и он прячется у воды с братом. тот заходит по колено, черпает живительную влагу, а цинсюань подставляется под ветер. он ему нравится, он целует цинсюаня и тот ощущает себя счастливым.

— почему я боюсь воды?
— ты с детства ее боялся, мелкий.

в уголках губ уду застревает улыбка и теплота, которая разливается по всей коже и внутри. цинсюань смеется заливисто и цепляется за плечи родные, когда его скидывают, давая на мгновение уйти под холодную воду. ему страшно и он тут же пытается вынырнуть — его достают оттуда, дают откашляться и улыбаются. ши уду всегда смотрит на него так, словно он — чертово сокровище, которое однажды потеряли и нашли. иногда цинсюаня это пугает. особенно, когда его брат сам тянется к нему, почти готовый урвать поцелуй, а после просто касается кончика носа. щеки цинсюаня в это время пылают смущением, он бурчит что-то нечленораздельное, толкает того в плечо и уходит.

когда цинсюаню восемнадцать, в коридорах он видит того, от кого чертово сердце предательски выскакивает из груди. он видит хэ сюаня, который стоит с компанией, который смеется и кого-то обнимает. кажется, какую-то девчонку. ши проходит мимо, смеется звонко, от него пахнет еле уловимо сакурой, что застряла в волосах, пахнет выпечкой, которую он покупал перед университетом, а потом просто так и не донес до обеда. от цинсюаня пахнет людьми, которыми он окружен, но он и не сопротивляется. ему нравится это, а еще запах одеколона черновода ( его кличку он узнает быстро ) и совсем не нравится, как на него каждый раз смотрит брат. ему страшно.

сны становятся все более красочными, во снах он управляет ветром, его называют божеством и он смеется звонко, так же как и в жизни цинсюань закидывает голову, подставляется под чьи-то касания, которые он никак не может вспомнить, а потом просыпается; в этом университете все встает с ног на голову, потому что ему всегда говорили — остерегайся черновода. не говори, не смотри, просто забудь. но цинсюань сам становится жертвой: его толкают в плечо, его хватают за волосы, с него ( в шутку ) стягивают пиджак. он лишь цокает языком, терпит, потому что конфликты не любит. цинсюань терпит и спокойно выдыхает, когда его зажимают, когда у него отбирают деньги ( он отдает их сам, никогда не говорит брату ни о чем ), а потом и еду отдает. лишь бы от него отстали. его, конечно же, потом обязательно погладят по голове, скажут, что защитят и вообще не бросят, в щеку поцелуют, но внутри все колом встает от одного осознания того, что все это — неправильно. неправильно чувствовать что-то к тому, кто не заслужил.

— меня заебало! отвали от меня!, — цинсюань смотрит зло в чужие глаза напротив, смотрит на черновода, который вжимает его в поверхность стены. он толкает его, старается вырваться ( цинсюань все еще гибкий, он все еще может извернуться ), но его вжимают сильнее и он шипит. — что чего ты хочешь?!

чужие губы пахнут водой, если она может издавать хоть какой-то аромат. чужие губы потрескавшиеся, мягкие, но поцелуй выходит жестким. простое тебя заставляет его залиться гребаным румянцем, невольно пропустить язык, зажмуриться и оттолкнуть.

— идиот!

цинсюань никому не говорит о том, что сам черновод его поцеловал. он никому не рассказывает о том, что в тот момент его тело отреагировало быстрее, чем его мозг. он никому не говорит о том, что влюблен уже столько лет, что становится страшно. и только когда это продолжается ни раз и не два, когда это становится привычкой ( целоваться у шкафчиков, чувствуя руку в собственных волосах; кусать чужие губы; выдыхать судорожно, выталкивая воздух ) они подводят ту самую черту, которая всегда должна была быть между ними.

цинсюань говорит брату, что они встречаются.

ши уду смотрит непроницаемо — таким остается океан, когда ты вглядываешься в его морскую гладь. цинсюань держит руку черновода, обхватывает его за талию, когда тот катает его на байке, жмурит собственные глаза и судорожно выдыхает от желания прижаться ближе. он делает это  неосознанно каждый раз, когда становится страшно; ши уду не разговаривает с ним, словно обиженный, не идет на контакт и не говорит о том, что же сделал цинсюань не так. ши уду просто закрывается на замки, дома постоянно пьет и уходит вечно к океану. цинсюань его не понимает. не понимает, потому что тот говорить с ним отказывается. в глубине души младший ши ощущает себя ребенком, которого предали.

они гуляют с черноводом по пляжу, у того черная футболка и цинсюань смеется, мол как тебе не жарко в ней, на что ответа не получает. они гуляют по пляжу в момент, когда перед ними возникает старший ши, который хватает за руку цинсюаня, вздергивает его, запнувшегося. ставит на ноги, смотрит в глаза холодом, заставляет того зашипеть и ойкнуть громко — кажется, запястье хрустнуло, или ему показалось? а потом забирает его, запирает дома.

ночью ши уду приходит к нему, усаживается на его ноги, сковывает руки наручниками, привязывает в кровати и давит всем телом в момент, пока рисует что-то на лбу, откинув волосы, пока скользит по груди, где сердце. он рисует символы, которые цинсюань никогда не видел, которые никогда не знал. и цинсюаню просто страшно от этого, он жмурится. где-то за окном гремит молния, ши уду целует его в уголок губ и выдыхает талое

прости

крик застревает в ушах, когда цинсюаяня выгибает до ощущения выломанных костей, его выгибает и он кричит. так громко, что можно оглохнуть. он кричит, чувствуя боль, вспоминая все. он вспоминает, как его преследовал голос, как он был в пустыне, как возносился. вспоминает лицо брата, что исказилось от понимания — цинсюань знает секрет собственной жизни. вспоминает глаза хэ сюаня, который смотрит на него, который отрывает сначала руки, а потом и голову. цинсюань кричит три дня и три ночи, всхлипывает, забивается в углы, царапает руки. ши уду говорит я буду рядом, ши уду говорит все прошло, я с тобой. он говорит я единственный, кто будет тебя любить и цинсюань не верит. ему кажется, что его разделили надвое, раскололи, заставили принять яд, что теперь растекается по его телу и ломает. цинсюань не появляется в университете почти месяц.

когда он переступает порог этого дома, куда его позвали, он сразу чувствует запах травки, громкую музыку и гомон. голоса сливаются воедино и он может только разве что прикрыть собственные глаза, стараясь вдохнуть; цинсюань прячет за повязками запястья, на которых мелкие шрамы, прячет собственные глаза, улыбается. после возвращения в университет его несколько раз пытались зажать парни черновода, думали, что им можно. но как только тот вмешивался — тут же исчезали, а в голове цинсюаня навсегда застряли те слова

— убей меня!
— размечтался.

цинсюань всхлипывает, когда появляется ши уду — он находит его в компании черновода во дворе университета, он заводит его за спину и обнимает. цинсюань ревет почти в истерике, когда слышит голос хэ сюаня. он уверен, что тот его просто-напросто убьет; в этом доме все смешалось и встало с ног на голову. цинсюань не принимает ничьи подачки, отказывается от чертовой травки ( она бы ему не помешала ), трет глаза, под которыми залегли синяки. сегодня у него синяя одежда, сегодня на нем какие-то блестки и краска. сегодня цинсюань должен просто повеселиться.

но веселье заканчивается в тот момент, когда его хватают за руку, когда пальцы цепкие не дают вырваться и его куда-то тащат. цинсюань кричит, бьется ( на деле же он просто вяло пытается вытащить руку, парализованный страхом ), а потом и вовсе спотыкается. его заталкивают в какую-то комнату, он спотыкается и падает на кровать, забивается как можно дальше. цинсюань смотрит на хэ сюаня со страхом звериным. так смотрит дичь на охотника.

— что ты от меня хочешь?! не убивай, пожалуйста! я ведь . . . . ни в чем не виноват

последние слова тонут в всхлипе, а пальцами он цепляется за покрывало. старается храбриться, но сердце предательски дрожит.

в своих снах се лянь вспоминает свое вознесение, а наяву се лянь оказывается низвергнут столько же раз, сколько и возносился. где-то в чертогах боги смеются над ним, потешаются, а он лишь прикрывает глаза и чувствует, как его затапливают реки не то обиды детской, не то непонимания. се ляня не принято жалеть, но принято указывать ему на его место, принято указывать ему на то, что он чего-то не знает и в чем-то совершенно отстал; в своих снах се лянь не просыпается в мире смертных и его государство все еще живо. в его снах ему еще поклоняются, его почитают как принца, как небожителя, как бога войны (одному из, но все же).

  се лянь вспоминает, как надевал красное, как его красила та самая девушка, которую все называли уродкой. се лянь помнит шелк, помнит паланкин и помнит, как ему подавали руку, помогая сойти. до сих пор он видит во снах те самые бабочки, которые похожи на хрусталь, видит чужие красные одежды и не задумывается ни о чем. с ним были так обходительны, его так крепко держали под руку, не давая упасть; треск черепа под чужой ногой все еще вызывает дрожь не сравнимую ни с чем. она пробирает до костей, потому что это же надо же — так просто сломать барьер.

  в своих снах у се ляня все хорошо и он никогда не собирал мусор, но в реальности он просыпается совершенно один.

  внутри себя се лянь умирает ра за разом, но кому какое дело до него, ведь так? когда ему говорят о том, что сам повелитель просит его разобраться в храме — он уже знает, что это не так. он уже знает, что ему просто дают подачку для того, чтобы хоть как-то реабилитироваться. и это бьет где-то внутри, хотя се ляню, в принципе, все равно. ему все равно на то, что о нем говорят и что о нем думают. он просто пожимает плечами, улыбается, убирает снова волосы и поправляет одежды. ему все равно на то, что где-то внутри он бы давно уже умер, не поставь он стену между собой и другими.

[float=left] о  с  о  з  н  а  е  т          и  з           в  с   е   х           г  о  л  о  с  о  в         
немой   немой   немой
л  и  ш  ь         е  г  о         г  о  л  о  с         з  а         с  п  и  н  о  й [/float] он не вспоминает, что когда-то ведь все было гораздо проще. раньше все можно было решить по-человечески, раньше можно было отправится к учителю и просто пытаться совершенствоваться, раньше можно было управлять войском и ни о чем не думать. раньше можно было сделать что угодно, чтобы не ощущать себя настолько паскудно, насколько он чувствует себя сейчас. но не выходит. се лянь падает так глубоко, что его, кажется, уже и не достать. но се лянь не боится. у него, кажется, это чувство просто атрофированное. вот только мера есть всему.

  в своих снах се лянь окружен людьми, которые настолько ему близки, что руку протяни — каждого коснешься, ощутишь чужое дыхание, ощутишь чужую гладкость и каждую неровность. когда-то се ляню поклонялись, теперь о нем все забыли, но он действительно умает о том, что сможет напомнить людям о себе. он желает напомнить им о том, каким раньше был, каким может стать сейчас. се лянь помнит, никогда не забывает о том, что всем нужны последователи — у него нет даже сил из-за того, что никто о нем не помнит. все забыли. он утерянный принц государства, которое когда-то было. он принц того государство, от которого камня на камне не оставили, которое предали забвению и даже не моргнули глазом.

  иногда ему больно. в такие моменты он забивается глубоко в себя, утыкается в колени и просто сидит, слушая собственное дыхание. больно бывает всем — се лянь больше человек, нежели божество. до тех пор, пока он не искупит вину, пока он не сможет доказать, что достоин того, чтобы с него сняли кангу; иногда се ляню настолько больно, что он позволяет себе сдавленно заскулить, вздрогнуть и затихнуть. так затихают животные, которым осталось лишь несколько вдохом до того самого рокового "смерть".

  вдох-выдох-вдох. се лянь живет так, как живут обычные люди. ему давно привычно собирать объедки, ему давно привычно пытаться сделать свою жизнь хоть немного лучше. когда-то он подрабатывал в цирке, теперь он собирает мусор, потому что ему нужно хоть как-то построить свой храм; канга на шее и лодыжке похожа на проклятье, похожа на обруч и путы, от которых не избавиться во век. он скрывает их — скрывает за бинтами и длинными одеяниями, никому не показывает и лишь иногда трет шею так, словно она болит. се лянь знает, что болеть она не может и потому он лишь передергивает плечами в такие моменты. ( иногда ему очень хочется, чтобы у него болело между пятым и шестым ).

  удача ему не благоволит. кажется, она вообще забыла что се лянь все еще есть в этом месте и он все еще жив; получать тычки в спину, получать взгляды косые ин е иметь возможности выйти в духовную сеть без посторонней помощи — унизительно. настолько, что се лянь закрывает глаза и иногда тихонько воет. воет, когда подворачивает лодыжку. воет, когда тянет запястье и когда простреливает пониже спины. се ляню крайне стыдно в моменты, когда ему вспоминают то красное одеяние, и не важно что он помог поймать демона.

  во снах се лянь иногда видит подвешенные тела и капающую кровь. в такие моменты у него внутри все холодеет, в такие моменты ему хочется перестать существовать и рассыпаться ( се лянь завидует демонам, у которых слабое место это прах ).

[float=right] э  т  о            г  р  у  с  т  н  о             н  о           и  д  я            п о
данко   данко   данко
л  е  с  а  м         с  е  р  д  ц  е           с  в  о  е          у  р  о  н  и  л [/float]   открывая глаза первое и последнее, что видит се лянь — двери и простор. он нашел этот домик, он сам снял дверь с петель в первую ночь, он позволил себе разделить ложе с мальчишкой, который представился сань ланем. третий сын. сын, который сбежал, который никому и не нужен. в се ляне он будил странные чувства, которые тоской и щенячьей нежностью отдавались внутри, заставляя его сжиматься в клубок и задумываться над тем, насколько все это правильно. се лянь ни к кому не привязывается: у него сердце огромное, в нем можно объять весь мир, в него можно поместить кого угодно. у се ляня никогда не стоял вопрос ценностей — он всегда был на стороне людей, потому каждый раз платился за это.

  когда-нибудь люди тебя убьют. когда-нибудь они тебя зарежут, предадут, развеют по миру. се ляню не страшно путешествовать, ему не страшно ходить между людей, забирать старье и нести сюда, лишь бы все обустроить. ему хочется, хочется быть таким же, как другие. и одновременно он хочет быть другим. он не хочет, чтобы ему поклонялись из страха или чего-то еще.

  се ляню говорят: попроси помощи // помолись и тебе будет богатство. ему говорят попроси помощи // помолись и твоя лодка будет плыть спокойно. ему говорят помолись // попроси помощи у кого угодно, только не у наследного принца; се лянь закрывает глаза и думает о том, что он еще вернет себе то самое величие, вернет себе последователей. он думает о том, что будет помогать людям, пока стелит циновку, пока убирает листья и пока старается облагородить. он говорит о том, что можно молиться наследному принцу, но получает в ответ лишь тишину. его забыли, о нем никто не знает.

  никто, кроме сань лана. никто, кроме этого красивого юноши, которому он на повозке гадает прекрасный девушек, которого пытался защтить кольцом от нечисти. сань лан его помнит, сань лан сам рассказывает и рисует ту картину, которая теперь вместо статуи в храме. и се лянь чувствует ответственность за этого мальчишку, у которого прямые ноги, у которого волосы растрепанные до момента, пока он не касается его и не убирает в прическу. и даже когда ему говорят присмотреться, он лишь отмахивается — не может он быть демоном. не может просто и все.

  се лянь возвращается в храм, замечает сидящего сань лана и улыбается так неловко, словно это можно было бы сделать иначе.

  — я принес немного каштанов.
  (прости, что не нашел ничего другого и их так мало).

[html]<style>
.gradient-text {
    font-family: yeseva one;
    font-size: 12px;
    text-transform: uppercase;
    background: linear-gradient(45deg, #571d1d 33%, #a37373 66%, #c89c9c);
    -webkit-background-clip: text;
    -webkit-text-fill-color: transparent;
    color: #490b0b;
    display: table;
    margin: 20px auto;
}</style>
<div class="gradient-text"><b><center>х   х   х   х   х</center><br><br>
расскажи мне о смерти, мой маленький принц</b></div>[/html]

се лянь вдыхает воздух слишком резко — он чувствует, как кислород обжигает его легкие, как они сокращаются и пытаются вытолкнуть все это наружу. се ляню кажется, что он вот-вот задохнется, упадет в воду и утонет, никогда больше не вернется. се лянь умирал, ему не страшно — он помнит, как однажды его затоптали люди, как его пронзили мечом. . . иногда ему кажется, что умирал он слишком много. умирал, возвращался, отряхивался и шел дальше, поднимая голову так высоко, как только можно. у него ведь, на самом деле, нет ни единой причины так не делать. нет причины, по которой он может просто опустить руки и забить на все. се лянь все такой же чертовый робин гуд, который последнюю нитку другим отдаст.

иногда се лянь вспоминает моменты, когда он с сань ланем сидел на ступеньках в полуразрушенном храме, как они ели каштаны и се лянь еще ничего не знал о том, кто этот человек. он помнит, как му цин и фэн син ему не доверяли, как сразу же сказали о том, что с ним что-то не так. что-то не так оказалось с самим се лянем, который в своих снах все еще видит красные одеяния, слышит перезвон цепочек и улыбается. се лянь во снах вкладывает руку в чужую, идет по призрачному городу и улыбается так, словно все здесь — люди. знает, что это не так, но ничего сделать не может с собой \\ неисправимый, гребаный, оптимист. когда-нибудь ты поплатишься снова и снова, когда-нибудь кара снова настигнет тебя, заставляя содрогнуться и заскулить побитой собакой.

цзюнь у обращается к нему никак иначе, как сянлэ \\ от этого мурашками по спине пробегают воспоминания и се лянь едва-едва не спотыкается, едва-едва не падает на колени \\ нельзя ударить в грязь лицом и не важно, что итак уже всеобщее посмешище. посмешище, которое никто не смеет обсуждать в открытую — за небожителями никто не стоит, тогда как за се лянем стоит хуа чен. собиратель цветом под кровавым дождем. тот, кто надрал задницы небожителям. тот, кто считается непревзойденным \\ се лянь усмехается, прикрывает глаза и чувствует, как падает все глубже, как все сильнее вязнет в том, что никак нельзя исправить.

цзюнь у всегда был справедливым для всех [не для се ляня] и всегда смотрел на него, как на сына. он позволил ему сидеть, практически, рядом на праздновании середины осени, он кивает ему всегда мягко и никогда не перечит. он не перечил, когда се лянь спрыгнул с небес, когда бегал между людей, которые умирали. он в одиночку таскал туда-сюда облака, проливал дожди над государством юнань \\ отец сказал ему проваливать, а се лянь лишь усмехнулся и вышел, поклонившись. он понимал, что ему здесь не рады — никогда не были рады. даже ци жуну, кажется, больше были бы. вот только ци жун — бельмо на глазу государства сянлэ. с самого начала и до конца. с момента, как умерла его мать, с момента, как все пошло прахом — ци хун тоже поплатился, когда его избили, когда его притащили в лес. он поплатился, а се лянь все равно его вырвал, все равно спас его, не позволил умереть, запер во дворце.

«мой царственный брат» — се лянь сплевывает себе под ноги, смотрит на дерево и вздыхает слишком громко. ему хочется бросить все, ему все хочется прекратить в тот момент, когда люди обрушили на него свой гнев. он помнит, как все внутри превращалось в дыру. ту самую, что затягивает и не дает дышать спокойно. она образуется между пятым и шестым, когда люди кричат на него, когда их гул превышает допустимую громкость — фэнь син и му цин стоят в стороне, они ничего не делают и ничего не говорят, а се лянь не просит помощи. он понимает, что можно было бы вернуться в чертоги и просто дать государству пасть — се лянь стоит до последнего, даже когда дробит дерево, даже когда позволяет злобе взять вверх. се лянь до последнего надеется спасти всех, хотя сил у него на себя даже не хватает. се лянь — сгоревшая лампочка, потухший уголек \\ вот только никто не видит, потому что им так удобно. се лянь не винит в этом их. он никого не винит. только себя.

хуа чен остается рядом всегда и вопреки. се лянь иногда не понимает, чем он его заслужил, потому что этот демон прощает ему поджог собственного дома [и не важно, что там виноват не он], он сам крадет его из чертогов, стоит се ляню оказаться взаперти. хуа чен остается рядом, делится силой, разговаривает и защищает. он всегда поддерживает его — под руку, под колени, прижимая к себе. его серебро на коже не оставляет следов — прохлада настолько приятна, что се лянь забывает о том, что они из разных миров.

се лянь помнит мальчишку с бинтами в его храме. совершенно маленьком, совершенно не похожим не все те золотые и богатые, что были когда-то в его родной стране. се лянь помнит, как мальчишка спасался от детей [так же, как он когда-то спасал похожего], как тот менял цветок в руке глиняной и выглядел таким. . . потерянный. так выглядит собака, которую бросили хозяева. и се ляню было жаль ребёнка. никто не должен страдать, как бы нам не хотелось иначе; се лянь помнит, как мальчишка кричал о том, что ему незачем жить [се лянь иногда думает, что ему — тоже], а потом задал простой вопрос.

небожителям нельзя говорить ни с кем, кроме советников, а се лянь. . . на то он и се лянь. синяки на чужом теле заставляют вздрогнуть, а фраза звучит так глупо. фраза звучит совершенно неожиданно для него самого: живи ради меня, сделай меня смыслом своей жизни // заткнуться бы ему раньше, развернуться и уйти. не оставлять зонт, не говорить этого всего. но се лянь ставит крест на чужой судьбе [на своей давно уже].

просто живи ради меня // эти слова преследуют его до сих пор.

хуа чен живет — се лянь не сомневается в этом; на небесах слишком шумно, в чертовой сети и вовсе какой-то переполох [кажется, цинсюань снова выкинул слишком много добродетелей], но се ляню все равно. он не подбирает их. он не позволяет себе опуститься до этого, хотя прекрасно понимает, что ему было бы нужно — у него нет последователей, а фонарики, которые каждый год запускает хуа чен, заставляют сердце невольно пропускать удары. над се лянем не смеют смеяться, потому что фонариков всегда больше, чем у цзюнь у. у того, кто всегда был на первом месте, у того, кто призван быть верховным божеством.

се лянь прячет глаза в пол, пока крутит в руке красный кленовый лист, пока сидит на качелях на склоне, что снова повесил. он качается так же, как в детстве, вот только не смеется больше — у се ляня в душе дыра такая, что ее ничего не закроешь. не смоешь позор, не закроешь пластырем и зельем не спасешься. се лянь никому не позволяет оставаться подле себя — его два друга давно принадлежат не ему, он запрокидывает голову и слышит перезвон цепочек. хуа чен всегда приходит, чтобы повидаться с ним, чтобы оставить легкий поцелуй на щеке и пообещать, что никогда не отвернется \\ се лянь догадывается, что ему нужно было бы забрать те слова, что сделали его смыслом жизни мальчишки в прошлом, но он не хочет этого делать. хуа чен последний оплот перед тем, как се лянь опустится на самое дно.

нитка на пальце красная. красный — цвет хуа чена и се лянь гладит ее, когда становится страшно. он знает, что таким образом они могут знать о том, умер кто-то из них, или жив. се лянь знает это слишком хорошо, а потому не рискует своей жизнью напрасно \\ быть робин гудом утомляет слишком сильно, у се ляня иногда болит голова и он всеми фибрами чувствует, что грядет что-то нехорошее. тревога разрастается все сильнее, а губы горят поцелуями чужими, но такими желанными. се лянь не вспоминает гору, пытается не думать о том, что там произошло и происходило, лишь крепче хватается за хуа чена.

а потом жизнь заставляет разойтись по разным сторонам баррикад. снова \\ поиски ци жуна снова и снова не дают никаких результатов, внутри все горит обидой такой детской, что он не может ни с чем это сравнить. разве с тем разочарованием, когда он первый бежал сжигать храмы. а потом че лянь так теряется в своих делах, что не заглядывает тв призрачный город, не видится с хуа ченом и даже не разговаривает с ним. цзюнь у словно с цепи срывается, когда начинает его едва ли не кидать на амбразуру, когда заставляет его выполнять задание за заданием, когда выстраивает сам ему новый храм. он говорит, что хуа чен не сможет его отсюда достать, а се лянь смотрит на копию того, что был у нег опри жизни и не собирается здесь оставаться \\ он остается у кого угодно, но не у себя.

се лянь падает все глубже и глубже. он задыхается, хватает воздух и заставляет легкие двигаться хоть как-то. се лянь ничего не говорит, он старается не поддаваться тревоге, но все рушится в один момент: сначала ему запрещают видеться с хуа ченом, запрещают его искать и вообще пытаться снова наладить контакт, а потом.

се ляню говорят о том, что он больше не нужен демону \\ внутри все обрывается, но се лянь лишь улыбается уголками губ, кивает и уходит. он не позволяет себе плакать — забыл как это делается, выплакал все на могилах людей своего государства, а теперь там, где должны быть слезы — сухо. он просто думает о том, что все это — ложь. он успокаивает себя ровно до тех пор, пока не наступает ночь.

се лянь вскакивает. не просыпается, не потягивается — он едва ли не вскакивает, потому что нитка на его пальце внезапно развязывается, исчезает. внутри все сковывает холодом и он готов был спрыгнуть с кровати [вспоминает, как его всегда возвращал на нее фэнь син со словами, что он еще не одел обувь] и бежать в призрачный город. он готов на что угодно, но не на то, что увидит стражу \\ воспоминания слишком живые, он усмехается и позволяет себя проводить к цзюнь у.

— я разжалован и окажусь снова смертным? меня придавят горой? я не искал встречи и не виделся с князем. — под глазами у се ляня тени, на шее все еще проклятая канга, такая же как и на лодыжке. се лянь хочет сплюнуть, разреветься, потребовать объяснить что здесь происходит, но ему никто ничего не должен. его просто запирают, его просто заставляют уснуть. уснуть без снов, погрузиться в полную темноту и бродить в ней. они заставляют его переживать раз за разом падение собственного государства, встречу с мальчишкой, нарушение всех правил, которые только могут быть нарушены. его заставляют вспоминать.

се ляню кажется, что он утопает, что он сейчас вдохнет воду и больше не проснется.

се ляню снятся кошмары, и только одно единственное имя срывается с обескровленных губ, пока ему раз за разом дают снадобье.

— сань лан.

ибо крутит в своих руках телефон и смотрит на то сообщение от сяо о том, что он собирается ехать домой. внутри ибо так много и так мало одновременно, что он ничего не может с собой поделать, когда садится на диван в квартире сяо, когда гладит кошку и бесцельно смотрит куда-то перед собой. перед ним — попытка в идеальную жизнь, которая вот-вот может дать трещину. он думает об этом, но старается отмахнуться и не придавать слишком много значения собственной тревоги, которая все сильнее проникает под его кожу, выедает все живое и заставляет ибо просто кусать собственные губы.

[indent] они с сяо не так долго вместе, они так много (и так мало) прошли вместе, что ибо не хочет просто в один момент потерять его. он закрывает глаза, делает несколько вдохов и пытается осознать две простые истины: сяо его все еще любит // у сяо есть дочь, которой пять лет. все это проходит красной нитью через жизнь старшего, все это теперь должно стать истиной в жизни младшего. чжань, конечно же, не станет выбирать между ними, а ибо не станет тем, что заставит это делать. все добровольно, все постепенно. почему-то ему, травмированному в детстве и немеющему никакой модели поведения семьи перед собой дается с трудом осознание того, как это может работать вообще.

[indent] иногда ибо все еще поднимает трубку от той женщины, которая зовет себя матерью. иногда ибо все еще выслушивает от нее слова о том, что он неблагодарный сын. он слушает о том, как он сломал чужую жизнь // она могла все изменить сама, вернуться в балет, заставить себя вернуться в форму // каждый выбирает по себе ношу, никто не в ответе за других.

[indent] в той квартире все пахнет сяо. здесь всегда слишком уютно и комфортно. ибо приходит сюда так часто, что забывает о том, что есть собственная квартира, что есть собственный угол в этом мир. он сам по себе весь — переломанный механизм, который вот-вот, в любую секунду, может дать сбой и просто рассыпаться. ибо это знает, ибо от этого ни тепло, ни холодно. в его жизни константа одна — сяо чжань. и этому нет конца и края. ровно как и его любви к этому старшему.

[indent] сяо иногда приходится вытаскивать с тренировок, закидывая в машину или на байк. за сяо приходится приезжать с едой, потому что в его стиле забыть и просто не поесть, стараясь довести все до идеала — ибо смотрит на старшего и понимает, что когда-то он был таким же. он был маленьким, ему пророчили большое будущее, но все ускользнуло. он до сих пор видит ту аварию где-то у себя во снах, он каждый раз зажмуривает глаза и старается не сделать поспешных движений, когда встает с кровати. ибо до сих пор больно от того, что его семья просто отказалась от него, просто выкинула на обочину и живи ты с этим, мальчик, как хочешь.

[indent] сяо хочется отдать все — душу, тело, все свои чувства. сяо хочется отдаться без остатка, хочется раз за разом смаковать их первые робкие поцелуи, тянуться к нему на носочках во время снегопада, скидывать хлопья и все такое. иногда ибо думает, что в нем умер чертов романтик, потому что он не знает, как иначе все это объяснить. и ему бы очень хотелось, чтобы сяо тоже чувствовал к нему такую же какофонию чувств и эмоций. ему хочется, чтобы сяо было хорошо // когда они держатся за руки или когда ибо языком скользит по чувствительной плоти старшего.

[indent] перед сяо не стыдно встать на колени, не стыдно выдыхать из себя слишком отчаянные-громкие стоны, прогибаться под его руками-губами на кровати, которую они вместе делят // мы ведь встречаемся, гэгэ? ибо так сильно хочется верить в то, что сяо однажды скажет у нас все серьезно и все станет действительно неважным.

[indent] ибо пересматривает чужое сообщение раз за разом.

[html]<center><div class="tobacco">
<table><tr><td class="pic">

<img src="https://i.imgur.com/cdoRfyv.png">

</td><td class="info">

<div class="timestamp">18:00</div>

<mssg> серьезности мы еще с тобой погорим...</mssg> <mssg>я кстати хотел. потому что тоже этого хочу. <mssg>я уже не так молод для всяких интрижек ㅋㅋㅋㅋㅋㅋ</mssg> <mssg>боже, как я стар. (это сейчас такой намек, чтобы ты меня похвалил за что-нибудь).</mssg> <mssg>но я бы действительно это еще с тобой обсудил сегодня вечером.</mssg> <mssg>купишь мне чего-нибудь вредного? </mssg>
</div></td></tr></table></center>
[/html]

[indent] внутри что-то предательски екает, когда до него доходит то, что ведь старший действительно хочет быть вместе с ним. старший сам думал о том, что им надо поговорить и от этого внутри так тепло, так хорошо. ему действительно кажется, что все это какая-то чертова сказка и он не заслуживает и половины того, что с ним происходит. но сяо каждый раз целует его так, что у ибо уходит все из под ног. ему хочется просто закрыть глаза и себя больше не знать. его гэгэ слишком хороший. ибо думает о том, что, видимо, в прошлой жизни спас не одну жизнь и ни один город.

[indent] а еще ибо знает о том, что старшему нельзя никакие вредности, но он их слишком сильно любит, и именно потому ибо решает заказать тому жаренных кальмаров и еще по мелочи. выходить совершенно не хочется, еще и кошка свернулась у него в ногах и греет своим одним тельцем. в такие моменты ибо кажется, что орешек и правда похожа на своего хозяина // пальцы скользят в чужую шерсть, проходятся между ней, зарываются и слегка дергают за ухо. кошка фыркает, но не царапает и даже не шевелится. ибо кажется, что ее вообще ничего не может потревожить. не сейчас.

[indent] а еще внутри у ибо скручивается так много чувств, что он не может рассказать себе о том, что происходит. он любит сяо, он до безумия любит их уютные вечера, заботу старшего о себе, собсвтенную заботу о нет; ибо всегда выкладывается во всем на все сто десять процентов. он позволяет себе танцевать до упаду, а потом приползать домой и пальцами разминать чужие ступни, языком по ним скользить, выцеловывать каждую косточку и не важно, что сяо смущается. для ибо нет ничего дороже, чем этот мужчина. мужчина, с которым у них и правда большая разница в возрасте, с которым можно держаться за руки не бояться того, что кто-то отпустит и разомкнет. они ведь есть друг у друга. они ведь должны помогать.

[indent] когда время подходит к позднему вечеру, ибо успел уже несколько раз себя накрутить, испугаться, перезаказать несколько раз еду и, в итоге, даже поваляться в ванне. а еще он успел покормить котов, поиграть с ними и когда пришло время выползать, долго себя готовил. ибо было странно то, что он делает это сам. он не то, чтобы не привык к близости с сяо, но всегда позволял все делать старшему. а тут хотелось его порадовать. да и просто сяо хотелось. хотелось с первых же его слов о том, что все это для него тоже — серьезно. от одного осознания того, что они действительно не играют, что у них все гораздо глубже, чем это могло бы быть — внутри сворачивалось предательское возбуждение и щенячий восторг. и этого он точно не мог даже представить себе. никогда.

[indent] но вот стрелка часов делает еще один оборот и внутри снова сворачивается предательское волнение. ровно до момента, пока ибо не чувствует ногами холодок, а это значит, что дверь открыли. орешек и лютик отзываются первыми, а следом и сам ибо подрывается: в одной футболке, которая чуть ниже бедер и спадает с его плечей (и не важно, чон он заносил ее — сяо дал ему ее когда ибо оставался первый раз ночевать в его квартире); преодолеть чертово расстояние между комнатой и коридором выходит быстрее, чем он думал.

[indent] — с возвращение домой, — и улыбается счастливо так, пока виснет на шее старшего и пока сам целует его в уголок губ. — я заждался тебя.

[indent] в жизни ибо слова — значат слишком много. как бы он не говорил, что это не так, как бы он не противился этому и не бежал от этого — он все равно кусает губы и презрительно жмурится, когда кто-то говорит совсем не то, что он хочет слышать. и он понимает — это не так должно работать. у ибо, если честно, нет ни малейшего желания думать о том, почему чужие слова отзываются фантомной (или вполне реальной) болью где-то между пятым и шестым, почему там возникает дыра и он только может кусать собственные губы. у него, если честно, нет ни малейшего желания, чтобы разбираться как работает сознание других людей — самому бы не сорваться, самому бы не прыгнуть в пропасть и не пропасть в ней; он отмечает каламбур и закрывает глаза каждый раз, когда рядом появляется сяо. каждый раз, когда что-то происходит совершенно не так, как надо — он рядом. и ибо думает о том, что он ведь и правда поддается собственным чувствам, что он закрывает глаза и открывает их, видит старшего так четко, что запомнил до всех деталей и неровностей.

[indent] любовь для ибо то, что непозволительно. он не знает, что это такое, не знает, как она должна протекать и вообще не задумывался о том, чтобы хоть с кем-то связывать себя такими узами, но чжань выносит все, оставляя его оголенным проводом. и ибо задыхается, словно рыба которую выкинули из моря и теперь она должна научиться дышать кислородом \\ ибо не может дышать без ивл, не может дышать без сяо и готов за ним хоть в свои, хоть в чужие дали. а еще при упоминании старшего у него внутри все вздрагивает и звенит. ему кажется, что так не должно быть, но оно есть. и он может только разве что всхлипнуть позорно где-то под душем, когда понимает одну простую истину — сяо никогда не говорил, что его любит.

[indent] голос ибо всегда звучный, всегда громкий и именно так он приковывает к себе взгляды. он умеет вовремя кидать чертовы ругательства и похвалы. он умеет делать все так, что на него будут смотреть, будут ждать следующий шаг, он источает эту уверенность каждый раз, когда пишет сяо о том, что он его любит \\ ибо ведь и правда любит. и когда старший пишет ему — верит в то, что у них все будет, что у них будет все хорошо и они будут семьей. пусть и не в общепринятом смысле, но все же. и ему так тепло и хорошо от этого, что он прикрывает собственные глаза и позволяет себе уснуть. и так каждый раз — он не может остановить себя в желании просто быть рядом,касаться, чувствовать, просто быть. и все мысли о том, что можно было бы прекратить это, прекратить дышать — уходят на второй план. и ибо так хорошо в моменты, когда замерзшие ноги греет о чужие горячие, израненные.

[indent] у сяо ноги — изломанные тренировками, он их стесняется, но ибо перехватывает лодыжки, массирует их, говорит всем своим видом "ты самый красивый". ибо забирает его с тренировок, ибо не общается с матерью, не реагирует на ее крики и просьбы выдать снова денег. ибо кажется себе самым неблагодарным сыном, но ему все равно; однажды ибо в баре спрашивают о том, свободен ли он и он с легкой улыбкой отвечает, что нет. он ведь и правда не считает себя свободным. они никогда не говорили этого вслух, ибо никогда не поднимал эту тему, потому что боялся услышать, что все это ненадолго. и вещи в квартире сяо — временное явление. и даже сейчас, когда он перевозил кота, когда оставался на дольше количество времени — он никогда не спрашивал в каких они отношениях. ему было достаточно \\ врет себе \\ быть рядом и просто просыпаться вместе, уткнувшись в плечо.

[indent] между ними искрится, между ними плавится и дрожит все в моменты, когда они оказываются рядом, когда кожа к коже, но ибо никогда не думал о том, насколько сильно ему будет больно от того, если они расстанутся. если просто сяо перестанет писать ему смс-ки, если ему будет некуда писать по утрам и когда фантомные боли не дают дышать посреди улицы; в квартире ибо стоит коляска и это — напоминание о том, что он хрупкий. напоминание, что он простой человек, у которого могут быть проблемы, у которого может что-то болеть, у которого внутри все может ломаться так же громко, как разрываются в тишине бомбы.

в каких мы отношениях, сяо?
это то, что он должен был задать.
это то, что он никогда не скажет \\ не посмеет.

[indent] взгляд цепляется за каждую деталь и ни за что одновременно. сяо в квартире, кошки лезут к ним, ибо обнимает его так крепко, как может и внутри все цепенеет на мгновение от его голоса. ибо умеет различать сто и одну интонацию, но каждый раз так боится не угадать, боится просто проебаться и никогда больше не услышать его; поцелуй мягкий, нежный. удар о стену вызывает судорожный выдох, а красная пелена стелется перед глазами так быстро, что ибо просто не успевает ее даже остановить. он просто зажмуривается, чувствует как внутри все сжигает проснувшееся возбуждение и практически стонет в губы сяо, когда тот целует так правильно, так нужно. и собственные пальцы цепляются за чужую куртку, стараются стянуть ее как можно быстрее, лишь бы вновь добраться до тела старшего, лишь бы снова ощутить всю ту какофонию из чувств и эмоций, лишь бы снова задохнуться во всем этом.

[indent] — я не мог не дразнить.

[indent] усмехается, провоцирует каждый раз, знает как сяо нужно это. как им обоим нужно все это, этот огонь что сжигал бы их, это ощущение хрупкого доверия; ибо позволяет подхватить себя под бедра, обхватывает ногами бедра сяо, а после подставляет шею-губы-ключицы. он любит его, ибо в этом не сомневается. ван ибо настолько сильно любит сяо чжаня, что без него не представляет свой жизни, но едкий страх все равно прокрадывается куда-то, обхватывает клешнями, тянет на себя и вырывается с судорожным выдохом. — заждался, папочка. — он обещал. он называет его так приторно, так жаждущие, что ему кажется что он просто видит, как в чужих глазах загорается огонь; ибо прогибается под пальцами на пояснице, всхлипывает и подставляет снова шею. он не думает о том, что сяо может оставить следы — он должен их оставить. так много, как сможет. он должен пометить ибо, снова присвоить себе, разбить чужой невысказанный страх \\ голос у ибо на полустоне ломается с первым движением бедер сяо, когда хочется едва ли не молить, чтобы старший взял его прямо здесь и сейчас. и не важно, как это выглядит — ибо хочет старшего настолько, что собственная мыслительная деятельность машет горло ручкой.

[indent] у ибо страхов слишком много, большинство из них просто сконцентрированы вокруг старшего и их отношений. ибо боится потерять, боится сделать что-то не так, но проверяет на прочность их обоих, когда дразнит, когда зовет к себе слишком открыто, когда позволяет вколачиваться в собственное тело, когда сам выгибается на чужих коленях. ибо иногда кажется, что он не может без тактильного контакта между ним и собственным возлюбленным, он чувствует за это вину, но ничего поделать не может. и когда внутри все замирает ра за разом, он обращается к себе и молится на то, что сяо ведь старше. сяо все поймет и, если что, сможет простить.

[indent] как он оказывается в кухне — он не помнит. просто оказывается там, просто позволяет себя припечатать к столу и тихо смеется, ведь сам говорил о том, что совсем не против. и не важно, что обычно стол используют для еды — с сяо можно и не только; улыбка сяо отпечатывается так остро, словно в первый раз. словно ибо снова тот мальчишка, которого привели на каток и он видит, как старший тренируется. словно сяо только сейчас первый раз улыбнулся ему и теперь никак не стереть эту улыбку с собственной памяти. да и, если честно, не особо-то и хочется. а потом сяо снова целует и ибо только и может, что обхватить его за шею, прижать к себе ближе, позволить его рукам скользить и гладить, изучать его снова и снова. а укус с рычанием перекрывает все здравые мысли и желание становится настолько острым, что он только поддается ближе.

[indent] — хочу.

[indent] тебя, в себе, рядом. он не обозначает это, он просто говорит одно простое слово, глушит в нем все переживания, чувствует чужое желание, чувствует недосказанность. если бы ибо мог, он бы постарался хоть как-то его утешить, рассказать о том, что старшему нечего бояться, что он может просто довериться ему, может быть слабым, а ибо удержит их обоих. ему так сильно хочется это сказать, показать, но он не успевает. он оказывается вжат грудью, цепляется пальцами за края и ощущает себя едва ли не распятой бабочкой, чей век настолько недолог, что вот-вот закончится. но сяо можно доверять — ибо бы доверил ему и собственную смерть, потому что сяо заслуживает его. и доверяет, когда тот задирает его футболку, когда касается губами лопаток, когда касается спины. это — высшая форма доверия, потому что ибо знает, где его хрупкие места. спина все еще ноет, все еще мешает дышать фантомными болями, но сейчас она выступает как главная эрогенная зона.

[indent] ибо вздрагивает так сильно, словно его только что шибанули кнутом с разрядом в двести двадцать вольт. он чувствует чужую улыбку, чувствует кожей сломленное дыхание и чужое желание, когда вжимается бедрами в чужие бедра, когда царапает стол. чужие слова ощущаются так остро, что ибо не может сдержаться от улыбки куда-то в поверхность и поводит плечами. сяо говорит три простых слова, приправляет их именем ибо и у того внутри  все сжимается, рушится, заново выстраивается. ему хочется снова и снова повторять это про себя, ведь сяо никогда не говорил этого. сяо не озвучивал, улыбался и обнимал, показывал что он рядом, но никогда не произносил. и ибо думал и о самом худшем в те моменты, когда говорил сам, но не получал ответа. а тут получается, что сяо правда его любит.

[indent] — повтори это, пожалуйста.

[indent] громче, сильнее, приправляя поцелуями. ибо чувствует себя ребенком, потому что на равне с жирающим его возбуждением он хочет разреветься. разреветься, потому что чжань сейчас снял все страхи, уничтожил их, скинул чертову плиту с чужих плеч и ибо дышится легче, ему кажется, что все не лишено больше смысла. у него открывается новое дыхание. ему снова хочется доказывать, подтверждать — слова вана совсем не то, в чем можно сомневаться; ибо ведет бедрами, потирается, чувствует собственную волну, что сжигает его, а потом лишь хрипло выдыхает.

[indent] — я люблю тебя, сяо чжань.

[indent] так остро, так сильно, что готов перевернуть весь мир, если ты скажешь. и ибо не врет — между ними действительно искрится и плавится. между ними все так остро, что каждый замечает это — ему не раз говорили о том, что он светится рядом со старшим. и если ибо скажут, что любовь это желание защитить и не подставлять своего человека — он кивнет. он готов защищать сяо так же, как раньше защищали рыцари своих дам. и пусть они не принцесса и рыцарь, пусть они равноправны в своих желаниях и решениях, ибо все равно хочется, чтобы сяо знал о том, что его сердце навсегда принадлежит китайцу. как бы кто ни хотел, какие бы козни не строили. ему просто важно, чтобы сяо вот так вжимал его, брал его, а потом целовал так, словно ибо — самое сокровенное, что у того было.

[indent] и ибо бы отвечал взаимностью. потому что он знает, насколько сяо может быть хрупким.

ибо переламывает на корню. это один из таких дней, когда дышать становится слишком тяжело, когда вся голова сначала полнится мыслями. а потом резко становится пустой. настолько же пустой, насколько он ощущает себя. периодами, конечно. теми самыми, когда он запирается в зале, когда он садится на пол и затыкает уши руками; в те моменты, когда он закрывает глаза до боли, до рези, когда позволяет себе плакать. плачет ибо слишком тихо — никто никогда не должен услышать этого. даже сяо, наверное, видел всего несколько раз, как надлом внутри ибо достигал мариинской впадины. казалось, что тогда его просто прогонят, выгонят, кинут. ибо страшно было. но сяо всегда хватал его за руку, прижимал и что-то шептал. и ведь ибо успокаивался, верил и глаза закрывал; сяо для ибо стал особенным. сяо для ибо стал тем, с кем не страшно связать свою судьбу, с кем не страшно пойти по жизни нога в ногу. и только с ним он начал задумываться о том, что есть не только вчера, но еще и сегодня, завтра и другие времена. только с сяо он начал думать о том, что действительно дышит и живет.

когда-то ибо цеплялся за те самые отголоски воспоминаний, когда он был один. когда он оказывался в чертовом цартсве теней, откуда выхода не было. и как во всех сказах — у него не было принца, он не был принцессой и его никто не мог спасти. никто не мог подойти и взять его за руку, чтобы увести за собой и пообещать светлое, чистое и далекое. когда-то ибо считал, что его невозможно любить, его невозможно принимать за человека, его невозможно... его невозможно принимать. он думал об этом, когда мама его кинула. он столько раз задавал вопрос господу — " почему она оставила меня? ", что стер колени. а потом он стер собственную жизнь, перечеркнул все для бабушки и... и это стало точкой падения. он падал так сильно, так далеко и так глубоко, что никто не мог его достать. вся работа психологов проходила впустую, он не видел себя в кресле, не мог смириться с этим. от него убирали все колюще-режущее, от него убиралось все, что могло ему навредить. просто потому, что они боялись, вот только

ибо оказался сильным. он ведь справился, выполз. и даже оклемался, потратил столько времени для того, чтобы встать на ноги и просто ходить. у него собраны конечности воедино заново, у него вся спина в шрамах ( и не только она ) и ему стыдно. каждый раз, когда сяо снимает с него футболку чтобы просто протянуть другую, или же в порыве страсти, когда одежде нет места, ибо смущается. смущается потому, что у него все тело — лоскутки, что так пришиты искусно друг к другу. он столько раз ходил сводить шрамы, но они не пропадали. и он бросил эту идею; ибо оказался сильным. он выполз, а потом вытянул сяо чжаня, когда услышал, что тот трагедию строит на том, что у него травма ноги. нет, ибо не был бесчувственным и прекрасно понимал, что для каждого трагедия понятие растяжимое, но он не хотел, чтобы сяо чувствовал все то, что чувствовал он.

— ты всего-лишь порвал связки, ты спокойно можешь вернуться на лед после реабилитации и продолжать заниматься тем, чем ты хочешь! я этого сделать не смогу, сяо. посмотри на меня — у меня все тело по кусочкам собрано, у меня ничего не осталось, лишь попытка начать заново всю жизнь! а ты... а ты сидишь и делаешь вид, что мир рухнул, что дальше ничего не будет. будет, сяо. у тебя — будет. я обещаю.

(а у меня — нет )

это был первый и, кажется, последний раз, когда ибо кричал. он кричал так громко, что уши закладывало. он смотрел на сяо, который не признавал больше жизнь, у которого страх в глазах был, у которого было столько чувств, что ибо сам в них захлебывался. он кричал на него первый и последний раз — каждое слово проходилось пощечиной. жесткой. жестокой. но такой правдивой. то было время не когда ибо старался заставить его расхлебывать его проблемы, а когда ибо старался поддержать как мог. но ведь и у него предел был настолько тонок, что он сам удивлялся, как так долго держался; это был первый раз, когда он, осев на пол и обняв колени сяо, разрыдался. громко, надрывно, как ребенок. у него ничего не было. у него спина болела, у него болела голова и его иногда тошнило. он только-только встал с коляски и побежал спасать того, кто спал его однажды. он побежал это делать потому, что хотел показать — в травмах нет ничего серьезно.

и когда сяо вновь вернулся на лед, ибо стоял у бортика и улыбался. и это было самое прекрасно для него время и самые теплые эмоции, потому что больше таких он ни с кем не испытывал.

сяо для ибо стал началом и концом. альфой и омегой. он стал для него тем, что уже не выкинешь и не вытравишь просто так. ему, сяо, он доверил каждый свой шрам, доверил каждую тайну и переживания. он готов был покупать билеты и ездить за ним, готов был съехаться и подружить котов. он был готов... на многое. и это многое называлось любовь. так пресловуто, но все равно. и только когда сяо не было рядом внутри зарождалась тревога. тревога о том, что никогда сяо не говорил главные слова. он всегда показывал, всегда доказывал, но никогда не говорил. и в какой-то момент ибо почти свыкся с этим, почти привык к такому положению вещей, но тревожные мысли рождали пустоту где-то в солнышке и он задыхался. не говорил ему, но всегда было это тяжело. и боли у него усиливались после того, как он, стараясь отогнать все это, в наушниках танцевал в студии с рассвета и до заката. он правда старался, но не выходило и покой он находил только в его руках.

ибо не повторяет. ему хочется слышать слова, которые говорит ему сяо. слова, которые он так хотел услышать. и не понимает, в какой момент он расплакался, как ребенок. не понимает, в какой момент у него по скулам течет что-то, в какой момент на губах оседает соль. он просто смахивает это и благодарит всех богов за то, что он находится к нему сейчас спиной и ничего не видно. у него есть время взять себя в руки и угомонить бьющееся, слишком быстро, сердце. у него есть время, которое так упорно бежит от него, которое ускользает и множится. и сердце совершенно точно не собирается прекращать стучать. и, господи, как это сейчас раздражает.

— тебя. я хотел тебя, сяо

он говорит совершенно честно, поворачивает голову и следит за тем, как сяо раздевается. ему нравится следить за такими моментами, ему нравится видит каждый мускул, каждую мышцы. он облизывает собственные губы первым и взгляд снова оказывается в плену чертовой дымки. он дрожит. он настолько вскружен всем ожиданием, что, кажется, едва ли не кажется одним сплошным нервом.

— сяо...

кажется, что он сейчас покраснеет до самых кончиков ушей. он чувствует пальцы сяо внутри, помнит, как сам себя растягивал и совсем слегка поддается к нему, словно стараясь насадиться. он хочет, он пытается требовать, но внутри все поджимается в мгновение, когда он слышит чужие слова. от этого хочется провалиться к чертям собачьим и больше вообще не существовать. уехать в тундру и жить там. но он облизывает снова губы, слегка выгибается и шепчет

— может и купить, а то без тебя действительно становится скучно.

он тянет каждое слово, он сам старается играть на чужих чувствах и желаниях. он знает, как это сделать. и знает точно так же, что если сяо сейчас завести, довести до точки кипения, то уж точно ничего его не остановит. и ибо ловит себя на мысли, что он любит сяо любого — злого, расстроенного, уставшего, спящего, делающего по утрам ему завтрак, простого и домашнего. он любит его любым. и абсолютно честно это не то, что он готов отпускать от себя, не готов прощаться с этим всем.

— тебе так важно знать о том, выдержит ли стол? господи, сяо, пожалуйста

он уже даже забывает о том, что часто дразнится, когда не позволяет себе просить, когда уходит от ответа и мотает головой; или когда сам насаживается, не позволяя сяо даже двигаться. ему нравится быть ведущим и подчиняться. и, кажется, это устраивает обоих. и он облизывает свои губы, в который раз за этот вечер, а после дергается. сяо снова вводит пальцы и ибо не может не простонать — тихо-тихо, почти не слышно. и под поцелуи на спине он подставляет спину, прогибается, готов почти скулить от этого. ему нравится. он там слишком чувствителен. кажется, что и кожи там нет и мужчина целует его в оголенные нервы. и приходится пальцами цепляться в стол, когда тот отстраняется.

— ты! стой! ох, господи, сяо...

он слышит, как тот уходит. он даже не может его остановить, потому что он буквально держится за стол, чтобы не упасть и не соприкоснуться грудной клеткой с ним. ему тяжело. очень. но он старается. и отсчитывает слишком долгие секунды до чужого возвращения. он готов был к тому, что мужчина возьмет его действительно прямо сейчас, забив на все, но тот решает исключить всевозможные последствия и, если честно, как бы ибо не хотел быть трахнутым прямо сейчас , он все равно ему благодарен. и не важно, что он успел проклясть того уже несколько раз ( пусть и невсерьез ).

а дальше все становится каким-то слишком горячим, слишком откровенным и интимным: когда ван видит баночку лубриканта, он готов уже что-то сказать, отпустить очередную реплику, но не делает этого. замирает, когда слышит шорох позади, когда приходится чуть сильнее развести бедра. он стоит не на полной стоне, от этого его ноги находятся в легком, но ощутимом напряжении. и когда чжань кусает его, то вздрагивает и даже издает что-то на подобии " ох " прежде, чем осознать, к чему это все идет. вот так вот вставать на колени не нужно, если собираешься растянуть. вот так вот на колени можно встать только в одном случае.

— что ты задумал?

он старается развернуться, но получает шлепок, который говорит за себя и все, что ему остается — так это действительно просто продолжать гадать и думать. правда, вскоре у него не остается мыслей, потому что пальцы накрывают член и он рефлекторно толкается в него; ибо течет. а еще он до боли возбужден, и потому хоть и старался сдерживаться, но план провалился в тот момент, когда сяо коснулся кольца мышц губами, а после толкнулся языком. это действие, кажется слишком простое, оказалось таким интимным и откровенным, что все, что он смог сделать — это уцепиться посильнее за стол и чуть приподняться на полупальцы, словно желая насадиться на язык еще сильнее, впустить его глубже; сяо растягивал его пальцами, сам себя он тоже пальцами растягивал. они могли отсосать друг у друга, но никогда сяо не спускался до такой ласки. и от этого ибо скулит, буквально грудью снова опускается на стол и стонет. он цепляется за стол, старается удержаться за него, но понимает, что едва ли у него это получается. и время, которое сяо уделяет ласке, оказывается таким коротким и таким, одновременно, долгим, что ибо не выдерживает, когда тот отстраняется.

— сяо, пожалуйста

он всхлипывает, когда чувствует, что готов кончить только от касаний пальцев на члене, но его пережимают. он готов кончить от того, как сейчас себя с ним ведет сяо, он готов кончить от захлебывающих эмоций. и все это заставляет его постараться приподняться на дрожащих руках над столом, стараясь встать на полную пятку ( не получается, но натяжение в мышцах ног, которое потом может перейти в судорогу — чуть отрезвляет ) и повернуть к нему голову. он прогибает поясницу, покорно отставляя задницу и старается поддаться назад, чтобы вжаться в чужие бедра.

— несколько мгновений назад я был готов отсосать тебе, а теперь

кажется, даже слышно, как он сглатывает. и все эти слова — они чистая правда. ибо в такие моменты не контролирует себя совсем. все, что у него остается — желание, которое ничем не перекрыть. и сяо это знает. он ведь этого и добивался, когда дразнился этими словами, когда называл его именно так

— я хочу, чтобы ты меня трахнул, папочка ~