hua cheng
heaven's official blessing

неизвестен; князь демонов; собиратель под кровавым дождем; тот, кого боятся сами небеса; мальчик со стены, щит и меч мой; все что угодно[

весь мир кричит тебе лжец-лжец-лжец, а ты улыбаешься уголками губ ( твоя улыбка похожа на оскал ) и смотришь на всех с усмешкой. для тебя все скучно, слишком. ты знаешь, как устроены небеса ( ты же мог бы быть там, ну же ), но ты стал тем, кто вышел из горы тунлу и навсегда остановил свое сердце. труп. холодный. не стареющий. ты настолько же прекрасен, насколько и опасен для всех, кто не я. скажи мне, сань лан, что тобой движило все время, пока ты был рядом? я ведь знаю, что ты был со мной еще с момента моего правления; усмехаешься, произносишь свое гэгэ и у всех стынет в жилах кровь. я смотрю на тебя с любовью и признательностью — у тебя столько же секретов, сколь темны твой глаз.

весь мир кричит тебе лжец-лжец-лжец. ты можешь кого угодно заставить плакать и просить пощады, потому что ты — демон. тот, кто стал едва ли не эталоном. тебя боятся небеса, потому никто не пытается строить мне козни, и я должен сказа тебе спасибо за это; каждый раз, когда твои губы накрывают мои ( это всего-лишь передача сил, не более ), мое сердце спотыкается. скажи, так должно быть? скажи мне, сань лан, тебя никогда не пугало то, что я и сам могу позаботиться о себе? ты следуешь за мной, словно верный пес. ты следуешь за мной, не смотря ни на что. ты даже на гору пошел со мной, лишь бы ничего не случилось. и цинсюаня ты спасал вместе со мной ( я все еще зол на тебя ).

пока весь мир смотрит на тебя со страхом, я знаю, что даже у тебя есть ахиллесова пята. я знаю, что ей являюсь я и мне приходится лишь поджидать губы — ты отдал мне свой прах, ты повязал на меня ниточку в той пещере, где хранятся статуи. ты сделал все, чтобы мы были связаны, но. я даже не против, если честно; о, мой милый демон, я совершенно не такой чистый, как ты можешь думать. ты же помнишь, что маску бая примеряли мы оба? ты сам стал для меня орудием в тот момент и в любой другой. и пускай я все еще веду себя с тобой так, словно девица на выдане — все совершенно глубже. и мы оба окажемся по одну сторону баррикад, когда придет война. и я встану за твоей спиной, сжимая меч, потому что так нужно будет.

мой милый мальчик, я помню тебя совершенно разным. я помню тебя тем, кого спас со стены; я помню тебя тем, кто стоял со мной плечом к плечу; я помню тебя тем огоньком, который спалил всех и забрал грехи. я помню тебя тем, кто вел меня к алтарю и тем, кто готов был сделать для меня что угодно. скажи, сань лан, тебя держит только клятва, или что-то еще? мне бы хотелось думать, что что-то еще. потому что тогда я могу позволить распуститься цветам; ты знаешь, мои чувства похожи на алый ликорис. когда-нибудь они откроют свои цветы, когда-нибудь все изменится, а пока что

если не знаешь, ради чего жить, живи хотя бы ради меня.

дополнительно: просто приходи, буду любить и обожать  а еще у меня слишком много хэдов, которые мы потешим вместе :з

казуха задыхается, его тело охвачено огнем и холодом одновременно и это похоже на огромный прыжок с высоты. казуха задыхается, хватает ртом воздух, но он не поступает в легкие — их опаляет и разъедает, они сжимаются и больше не хотят функционировать; где-то в далеке гремит гроза и казуха смотрит на нее, вдыхает запах озона и ему кажется, что все это — лишь страшный сон. ему кажется, что если он сейчас вернется в домик, хлипкий такой, но на какой хватило у них сил и денег, он не увидит томо, который лежит в постели и смотрит в потолок. ему кажется ( отчаянно хочется верить в это ), что сейчас он толкнет эту дверь, а томо там, живой, смеющийся, все еще такой ветреный — протянет ему руку, заключит его в объятия и никогда не отпустит. томо, который слушал его хоку, который учил его всему. томо, которого он так любит — обнимет его и не отпустит никуда, он будет жив и здоров, а в его глазах будет отражаться та самая вселенная, которую так любит казуха, вот только он знает — это все самообман. томо там, за дверью, будет лежать в тишине и покое. томо будет спать, а казуха снова будет дежурить у его постели, не отпуская его руки.

казуха устал. он не помнит, когда последний раз смыкал глаз — он лишь пьет вино, тренируется с катаной и... и ухаживает за томо. за томо, который просто взял и рванулся туда, куда говорили не. он, дурак, так сильно хотел противостоять диктатуре, что совсем забыл о том, что в лобовую нельзя идти. он всегда так сильно хотел быть свободным, что совершенно забыл о том, что имея глаз бога здесь нельзя быть таким. и казуха, сколько бы его не отговаривал, никак не мог этого сделать. он ведь все равно бы пошел — каэдэхара это знает лучше других. но сейчас они ведь... они ведь могли быть вместе, могли ведь спокойно сидеть где-нибудь, наблюдать за сакурой и смеяться. вот только теперь все это кажется таким далеким, что казуха даже не верит во все это. он думает о том, что этого — никогда не было. и никогда снова не будет. он просто смотрит на тому и думает о том, что это — его ошибка.

тогда, когда тома взбирался по ступеням, когда он шел на верную смерть, казуха должен был быть рядом. он должен был остановить клинок, принять на себя весь удар, но никак не смог. он пришел слишком поздно — клинок баал давно поразил его друга ( друга ли? ), глаз был сорван и все, что оставалось казухе — рвануть вперед, не дать ей забрать этот камень, не дать ей нанести последний удар. и он правда постарался: тело на его руках было тяжелое, а запах крови забивался так глубоко, что казуха едва ли мог дышать. его вселенная осыпалась пыльными осколками прямо ему под ноги, пока он бежал с телом на руках. его вселенная что-то пыталась говорить, но он лишь шипел:

— замолчи, томо. иначе я сам тебя заткну.

он никогда так не говорил, ведь самурай всегда любил, так трепетно нежно, своего друга, что не мог даже подумать о том, что скажет ему что-то такое резкое. но тогда он думал о том, как не задохнуться; где-то за горами собирается гроза, она грохочет и молниями опускается в землю. скоро будет дождь и казуха делает глоток сливового вина — последнее, что у него осталось от другой жизни. и в пальцах он сжимает тот самый глаз бога, усмехается. откуда они берутся и для чего? в стране, в которой никогда нельзя быть свободным — для чего они там? что дают? силу? свободу? вранье. тома не свободен и не был. теперь он лежит в постели, смотрит в потолок и улыбается лишь тогда, когда боль отходит. тома все еще улыбается, все еще крепко держится за его руку и зазуха каждый раз вздыхает облегченное — он успел тогда, он спас того, кто так дорог ему. готов был собой пожертвовать, лишь бы у того все было хорошо.

— скоро ты поправишься, я раздобыл новое лекарство. говорят, его готовят в ли юэ и оно ставит на ноги быстро!

казуха храбрится. ему, если честно, поспать бы. он почти забыл, что это такое — старается всегда следить за всем, охраняет (и сон, и их самих), выхаживает. кровь уже не пугает, не заставляет его подернуться в немом ступоре. он спокойно меняет повязки, спокойно смазывает ранение чужое, спокойно... спокойно все. кажется, он мог бы и прижечь, если понадобиться, и зашить. но, слава архонтам ( но не баал ), этого не требуется. и он радуется где-то в глубине себя, когда томо становится лучше.

постепенно все становится и правда лучше. вот томо уже садится, вот томо уже может медленно передвигаться по небольшому домику, что спрятан в бамбуковой роще. казуха специально старался выбрать такой, чтобы можно было спрятаться. и сейчас он снова дает лекарство, приправляет каким-то вкусным блюдом, которое ему дали, а после гладит томо по голове. как кота. едва ли не за ушком чешет

— хороший мальчик, скоро совсем будешь на ногах и мы снова сможем... тренироваться вместе.

его голос дрожит, когда он говорит это. ему так хочется верить в то, что все будет хорошо — верить в это, когда он заплетает хвост на чужой голове, когда проводит пальцами сквозь пряди. верить, когда свои собирает и когда помогает сесть на крыльцо. здесь спокойно. здесь так, как должно было быть везде, но едва ли можется.

— ты мне веришь, томо?

где-то там, вдалеке, собирается гроза.

казуха собирает последние силы, чтобы не шмыгнуть позорно носом.

второй, нежеланный, нелюбимый? югем не помнит, что значит слова любовь, уважение, поглаживание по голове, зато югем точно помнит молитвы на разные распевы, воскресные службы и попытки в то, что называется "жизнь". когда югем был маленький, ему казалось, что вся жизнь — карточный домик, который стоит строить и строить, но никто не говорил ему о том, что карточные домики имеют свойство ломаться — рассыпаться от одного неловкого движения, от одного только касания воздуха; югем задыхается каждую ночь, скулит в подушку в попытке прогнать демонов — они всегда одни и те же. они всегда — форма отца и матери, огромный кнут, которым он бьет себя по спине вплоть до алых рассечений и ни капли слез. кажется, что маленький югем просто не умел плакать. кажется, что югем просто всегда улыбался, кивал и смотрел на единственного родного человека — на брата.

карточный домик наполняется своими жильцами, этаж строится за этажом и югем растет вот так — все, что он знает — жестокость родителей, попытки в служению богу и брат, который приносит ему еду, когда запирают ( в чулане всегда темнота сжирает все, заставляя задыхаться; югем спит с ночником, потому что иначе он чувствует, как смерть дышит ему в спину); брат кажется совершенно иным. даже в школе на него смотрят, на него обращают внимания и едва ли о нем говорят плохо, зато югем собирает все шишки: дети слишком жестокие создания, они же позволяют себе растаптывать все то, что кажется святым; югем помнит плевки в спину и содраные колени, когда его толкают и он, взмахнув руками, просто падает. югем помнит все — испорченные вещи, какие-то дикие слова, которые отдают чертовой желчью, помнит и моменты, когда хотелось забиться; но всегда был брат. менджун, который всего его выручал, который не позволял его трогать, который... который мог его остоять. но только не перед родителями — те, замечая новые ссадины, лишь говорили "ты должен был подставить вторую щеку" и били наотмашь.

первый блин комом — так все говорят, но иногда югем завидовал своему хену. завидовал, потому что тот был совершенно иным. тот мог делать то, что хотел, а он... а ему не хватало смелости; в день, когда хен сбежал из дома, карточный домик югема пошатнулся, начиная рушиться на глазах. в день, когда менджун сбежал, югем стоял в его опустевшей комнате и поджимал губы в тонкую полоску. ему не казалось, что его предали или что-то еще, просто он не понимал, почему тот не забрал его с собой? но на это он едва ли мог найти ответ, даже если бы спрашивал вселенную.

мать сходила с ума, отец бесился пуще прежнего и вымещал все на югеме — новые наказания, запирания, лишения. он заставлял югема бить себя кнутом, пока по белой спине и не текла кровь, пока югем не начинал плакать; каждое утро-вечер-день он слышал только то, что это он виноват во всем. он слышал "мы любим тебя" и терпел все, пока было возможно; югем спит по ночам с ночником, с открытыми дверями и просыпается от душащих кошмаров. югем скучает по брату, но едва ли он кому-то расскажет от этом.

он кидает вещи в спешке. кажется, что армия — почти единственный выход для того, чтобы сбежать, и он пользуется этим. кажется, его проклинают в след, но ему все равно — он садится в тот самый автобус и пропадает ровно на два года. два года, которые оказываются совершенно иными — он видит, что люди могут быть другими, что люди могут не быть злыми и помогать; а потом служба заканчивается и он должен вернуться бы к родителям, но не возвращается.

карточный домик югема давно разрушен и охвачен пламенем. он давно сгорает дотла и все, что у него остается — руины себя прошлого и попытки построить себя настоящего; встреча с братом проходит скомкано — он приходит к нему побитой собакой, скулит и скребется в двери, пока ему не открывают, пока бледность с чужого лица то ли от удивления, то ли от испуга не уходит и пока его не принимают. он, как хороший мальчик, поступает в университет, но едва ли учится там год и бросает. бросает, когда брат приводит его в лигу легенд, когда брат показывает и учит, а потом оно так сильно затягивает, что он даже не успевает понять, как маленькая комната, которую ему выделили, обрастает техникой, как появляется канал для стримов и деньги, как он сам отдает часть брату и как карточный домик снова начинает строиться. карта за картой, кусочек за кусочком.

вот только когда он понимает, что его чувства к брату совершенно иные, когда он понимает, что он испытывает гораздо больше, чем семейная привязанность, карточный домик снова шатается, накреняется, а югем читает новые и новые молитвы, вот только ему уже не достать тот кнут, чтобы снова вспороть себе спину. он не хочет запятнать менджуна, но сделать с собой

2HA
АЛИНА СТАРКОВА
если взорвется черное солнце, все в этом мире перевернется.
посты: 1
либры:000
сообщений: 24
репутация: +21
активен
алина возвращается в равку совершенно чужой — она здесь не нужна, она здесь чужая. никогда не своя, никогда не принимаемая. алина возвращается в равку потухшим солнцем — в глазах больше нет ни единой искорки желания быть той, которая всех спасет; алина запрокидывает голову и смотрит на малый дворец. ос-альта такая же, какой она помнит. ос-альта никогда не меняется, словно заставляет вспоминать все прошлое; алина помнит — как стояла на ступенях, боясь переступить, как потом проходила по коридорам, что длились так долго, что внутри все начинало скручиваться в панике. алина помнит все — каждую выбоину, каждый коер, каждый взгляд. она не забывает такое, она всегда будет помнить — момент, когда бедная серая мышка оказалась в золотой клетке. момент, когда на мышку вдруг посмотрели все — и она ощутила себя так, словно ее вот-вот разденут догола. хотя, быть может, этого они и хотели.

алине хочется сбежать. с того самого момента, как она попадает во дворец — все взгляды прикованы к ней. она знает — здесь для нее почти что единственное укрытие от того, кто по пятам за ней идет тенью, кто постарается ее сердце вынуть, кто выжег на ней свое клеймо. алина знает — она не может больше прятаться, но очень сильно хочется, потому что она — лишь маленькая девочка в теле солдата второй армии. маленькая девочка, которую никто никогда не любил, которую едва ли могли принимать за девушку; алина помнит — у нее всегда были волосы каштановые, глаза были блеклые и сама она была такой же. на нее никто никогда не смотрел, мал всегда водил девчонок, пока она горела внутри от любви к нему. она помнит, как на нее смотрели гриши — с презрением. они все были такими красивыми, они всегда были такими, словно сошли с лучших книжек. на ряду с ними она была лишь серой мышью — правильно тогда сказала женя, касаясь ее волос.

алина никогда не чувствовала себя любимой, важной, желанной. сейчас, когда все прошло и когда змей пойман, когда он покоится на ее руке, она ничего не может сделать уже. она знает — дарклинг лишь говорил ей то, что она хотела услышать, ведь так будет гораздо проще управлять ею. и алина поддавалась — когда целовала его, когда горела от любви, а потом — от ненависти. он говорил, что подобное притягивает подобное, и алина бесилась, пока не поняла истины этой фразы. а сейчас у нее ничего не осталось — мальен куда-то ушел, оставил ее одну в ос-альте, а во дворце она себя чувствует едва ли настоящей, живой. здесь все — смотрят на нее с опаской, с какими-то желаниями, что скрыты глубоко в их глазах.

от алины всегда ждали слишком многого — это на ее плечи ложится, она вспомнить хочет снова корабль и ветер в волосах. мальчишку она помнит — рыжего, лиса чертового. того, кто снова заставил внезапно волноваться сердце. она вспомнить хочет все это, сохранить в себе слишком глубоко, с х о р о н и т ь. ей не позволено больше чувствовать — это слишком больно; глаза режет лоск, глаза режет купола и свет. она ведь тоже должна светить, вот только у нее не получается.

— николай?, — она смотрит на него с подозрением. здесь он — совершенно другой. штурмход теперь одет во все царское, едва ли не в доспехи. штурмход теперь — не мальчик, от которого пахнет свободой и морем, а правитель. тот, кто должен им стать, — да неужели?, — она усмехается уголками губ, вскидывает голову. кажется, что мир под ногами крутится, вертится, упасть хочет, да алина стоит крепко. в ее глазах — непонимание, попытка не выдать разочарование. она чувствует себя обманутой ( снова ). она чувствует себя раздавленной ( снова ). ошейник на ее шее начинает жечься и она тихо выдыхает — уходит, оставляя николая одного в огромной зале.

до алины доходят разные слухи — и о том, что кто-то нравится штурмходу, и о том, что он должен стать королем, а значит есть и королева; брат николая алине не нравится — он слишком часто пытается добиться, пытается провести с ней время и не знает слова "нет". брат николая, кажется, ведет себя совершенно как ребенок — алина внутри сгорает от ярости, когда тот снова хватает ее за руку, за платье, притягивает к себе. от него всегда пахнет алкоголем и ей не нравится это — он обещает принести ей лучшую добычу и что она станет его — алина снова чувствует себя сектором "приз" на барабане.

алина устала.

нести на себе чужое бремя, быть святой, оказываться солнцем — алина устала. здесь слишком большая территория, но едва ли она может где-то в ней спрятаться, а потому она просто усаживается под дерево. на ней кафтан, совершенно разных цветов. у нее нет своего, а цвета дарклинга носить опасно — он хоть и одевал ее в черное, но она совершенно точно не хочет быть с ним связанно; усмехается. ну да. он надел на нее оковы, он сделал ее той, которая заявила о своей силе против воли. как долго он будет еще играть с ней? она не знает, но от кошек-мышек она устала так же сильно, как и он того груза, что давит на собственные плечи.

алина хочет свободы. хотя бы мнимой. той, которая была во времена служения в армии, когда она была просто картографом. она снова и снова рисует пейзажи, которые помнит и видела. она до сих пор умеет это, знает это, делает лучше всех. и алина до сих пор не понимает одного — почему ее еще не предали ( снова )? она смотрит на чужой дворец, который так усиленно пытаются впихнуть ей и падает на траву — она согрета солнцем ( таким же, как и алина ), щурит глаза и подкладывает руки под голову. совсем не то занятие, которым следует заниматься девушке, что на шаг от того, чтобы стать королевой.

королевой ли? алина не знает. она просто настолько запуталась в себе ( во всех вокруг ), что едва ли доверяет кому-то. и все это заставляет ее слегка поморщиться; шаги оказываются совершенно неслышимыми, но она вздрагивает, когда тень ложится на ее лицо.

— николай?, — и зачем она спрашивает, если видит царевича? она не знает. просто уверяется в том, что это — не попытка сознания обмануть ее. она просто... старается держаться на плаву, хоть это и тяжело. — ты меня зачем-то искал?, — она задает совсем глупый вопрос, потому что понимает — зачем кому-то ее искать? бедную, потерянную девочку едва ли кто-то должен спасать.

за бетонной стеной стоит лес, нас ждет там огонь
 

мы вновь увидимся в разбитых снах


[nick]shen qingqu[/nick][status]нежная фиалка[/status][icon]https://i.imgur.com/D3yRZZh.png[/icon][lz]<a class="lzname">шэнь цинцю</a><div class="fandom">svss</div><div class="info">когда-нибудь мы снова встретимся.</div>[/lz]

mo dao zu shi старейшина и-лин; основатель дьявольского культа; вэй усянь [вэй ин] вэй ин прекрасно знает, что он везде — лишний. у него нет дома, нет семьи ( орден юнь мэн цзян давно перестал им быть ) и он не лучше той самой собаки, которую шпыняют везде и всюду. вэй ин прекрасно знает, что у него за душой — ничего; защищать других людей становится почти что смыслом жизни — он бы хотел, чтобы и его защищали, да вот не получается. однажды от него отвернутся все, и он это знает. он это принимает так же, как и неизбежность смерти. однажды вэй ин ставит на кон все — он отдает свое ядро брату, который никогда не скажет спасибо и предпочитает забыть о том, что в облачных глубинах его ждет ванцзы. или не ждет ( он, если честно, давно запутался ). однажды вэй ин отдает свое ядро и больше не может быть заклинателем — все, что ему остается: темная дорожка, которая не менее извилиста. и он пытается идти по ней, не спотыкаясь. однажды вэй ин забывает обо всем и думает о том, что жизнь та еще подлянка. кровь струится по его рукам, кровь затапливает все вокруг, когда он берет в руки флейту. его боятся, о нем слагают легенды и сказки, которые рассказывают детям, вот только вэй ин теперь старейшина, но он никогда не забывал того холодного взгляда; однажды вэй ин говорит те злополучные слова ( кому какая разница до моей души? ) и кусает себя за язык. однажды вэй ин спотыкается и понимает — у него ничего не осталось. лишь призрачное касание налобной белой ленты и тихий стук сердца в груди. однажды кровь прольется снова, но пока что он может держать все под контролем; когда он споткнется — он умрет.

нtian gu ci fu наследный принц сян лэ; тот, кто три раза свалился с неба, но выстоял; бог войн; се лянь оглядываешься вокруг — везде лишь тьма. она простирает пальцы, она цепляется за твои одеяния, ты для нее — путник, странный и непонятный; закрываешь глаза и прислушиваешься к каждому шороху — когда-то ты хотел спасти их всех, когда-то ты хотел заставить их быть добрее. но все меняется, и люди — тоже. сейчас тебе хочется вернуться в храм, качаться на качелях и ждать, пока му цин и фень син будут ругаться на тебя; хочется опять почувствовать себя ребенком, хочется ощутить эту беззаботность — наследный принц сянь лэ. наследный принц того самого города, который однажды пал. скажи, ты помнишь, как это началось? все начинается с малого — ты ловишь ребенка на стене, который почти падает; пальцами обхватываешь его, не даешь разбиться, гладишь по волосам. кажется, он забирает у тебя сережку ( или ты ее роняешь? ), а потом все начинают говорить о том, что предзнаменование. все говорят, что ты навлечешь беду, а ты лишь качаешь головой и посмеиваешься: ну какая беда, скажите мне пожалуйста? что может случиться? все будет хорошо. все ведь всегда так было — боги довольствуются верой в них и теми самыми фонариками, которые все зажигают; боги смотрят и помогают. а потом ты возносишься. тебе семнадцать лет и ты — самый молодой бог. бог войны. картина, которую называют прекрасной: у тебя в руке цветок, а в другой — меч. ты являешь собой образец сострадания и образец жестокости к тем, кто всегда был с тобой не по оду сторону. всегда задавался вопросом, почему еще ни разу от тебя не пострадал ци жун ( твой двоюродный брат? ). тебе ведь нравилось видеть, как он к тебе прикипел? тебе ведь нравилась его любовь? нравилось, как он всегда шел за тобой. но его беспощадность и неумение сострадать . . . сколько раз ты пытался говорить про его воспитание, но кто бы тебя послушал хоть раз. сянь лэ падает; ты действительно пытаешься спасти всех, забывая даже про себя. ты смотришь на засухи, стараешься гонять дождевые тучи, но чем больше ты это делаешь, тем больше им нужно. они прекращают в тебя верить; человек с сыном. ты встречаешь его, а он приносит то, что становится заразой ( знаешь, что не он ), он приносит разруху в твое государство. в тебя уже не верят, а твой отец злится — ты спрыгнул с небес, ты сам себя низвергнул, и ради чего? и только твои слуги последовали за тобой. до самого конца. крики. ты слышишь их по ночам. слышишь, как люди срезали себе поветрие с кожи, слышишь, как они кричат и плачут. они зовут тебя, но твоих сил никогда недостаточно для того, чтобы все было хорошо; закрываешь глаза, приваливаясь к дереву, держишь меч наготове. забираешься на стену, пропахнувший всем этим, смотришь на чужую армию. твою страну разбирают по кусочку, тебя лишают всего, а ты и сделать ничего не можешь. и только мальчик, маленький ребенок никогда тебя не оставляет. он следует за тобой, смотрит с восхищением; бай. безликий. белое бедствие. он показывает тебе тебя, ты заглядываешь в собственное лицо, а он лишь шепчет ты такой же как я. и ты жмуришься, отрицаешь. твои храмы горят. пагода давно разрушена, а сянь лэ становится падшим государством. ци жун становится тем, кто сжигает твои храмы, пока ты скулишь и зализываешь раны. бай преследует тебя, бай разрушает; сначала уходит му цин. ты сам позволяешь это ему, ты сам идешь едва ли не на преступление, а потом видишь его. видишь его, сжимаешь губы и качаешь головой. тебе не хочется ничего делать, ты просто сбегаешь. так мерзко никогда еще не было, но все же стараешься сдержать рвотные позывы; твой мир рушится, когда ты видишь родителей на ленте. мир ломается, мир крошится, а слез больше не остается; ты принимаешь еще одну попытку всех спасти. ты принимаешь эти чертовы сотни мечей, ты позволяешь себе это. ни разу не всхлипнул даже, когда все это произошло. было больно, чертовски, но никто не сказал спасибо. все лишь спасали свои жизни; а ты забрал их. забрал, надев маску. забрал, когда огонек спалил все к чертям. тебе жалко? нет. сейчас это лишь чертовы воспоминания. те, которые тяготят тебя, которые становятся твоим крестом, но избавится от них невозможно; на пальце завязана ниточка.  ты смотришь на нее и знаешь, что это значит, что собиратель под кровавым дождем все еще жив. ты носишь его прах, а так же две канги. ты сам их попросил себе нанести, был дураком. а еще ты не умеешь готовить, и внешность твоя обманчива. они все думают, что если ты с милым лицом, то ты никогда не сможешь и меча вытащить, но они забывают, что ты — бог войны. тот самый, которого так любил когда-то владыка. тот, кто должен был узнать слишком много горечи, чтобы стать настоящим. чтобы стать тем, кем есть сейчас. территория хуа чэна всегда останется той, куда ты приходишь, как к себе домой. его боятся, тебя не трогают. боги перед ним дрожат, а ты касаешься его губ, что бы позаимствовать немного сил. и когда он маленький тискаешь его, а он тебя сопровождает на тунлу. в какой-то момент весь мир меняется с ног на голову и ты можешь только заскулить, потому что упускаешь что-то. но перехватываешь ледяные пальцы и теперь ты можешь держать спину прямо. когда-то ты хотел спасти всех. [indent] теперь же ты хочешь [indent]  [indent] чтобы [indent]   [indent] [indent] кто-то [indent]   [indent] [indent]  [indent] спас [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] тебя

руки у цинсюаня тонкие-тонкие, такие только обхватить да сломать нечаянно ( за такое бьют отчаянно, но никому нет никакой разницы ); волосы у цинсюаня  — шелком по плечам и спине; улыбка у цинсюаня такая, что только зажигать звезды ей и тьму прогонять. цинсюань соткан из тонких линий, почти девчачьих. таких, которым любая девушка на их деревне позавидует. цинсюань — тот, кто останавливает на себе взгляд, когда в поле бежит, собирать урожай или просто плести венки. цинсюань — тонок и звонок, к нему девушки ходят свататься, да смотрит он совершенно в другое направление. каждый его взгляд — легкая улыбка, зазывание на какие-нибудь шалости, желание чего-то еще. он всегда — в центре внимания, всегда со всеми наравне, никогда не ставит никого выше себя и зарабатывает этим себе определенную репутация.

цинсюань смеется звонок, и его брат одергивает — не стоит, не нужно, не привлекай к себе внимание, вот только цинсюань не знает, что такое "привлекать внимание". он всегда был таким — ребенком во плоти, всегда всем поможет и всегда последнюю рубашку отдаст, вот только раз за разом ему ножи в спину втыкали люди, а он лишь качал головой — ну ничего страшного, все в порядке, а потом снова шел куда-то, старался что-то для них делать. он ведь всегда был таким — простодушным, любящим свободу, любящим, когда всем хорошо ( даже если ему нет ). а брат его — противоположность. брат его — холод во плоти, никогда нет от него ласкового слова. никогда от него нет ничего доброго, но брата своего младшего он защищал так рьяно, что едва ли кто-то хотел к нему подходить со злым умыслом. и цинсюань лишь смеялся — ну же, гэ, перестань. так и женихов всех распугаешь

а ши уду лишь хмурился, говорил — да какие тебе мужья, ребенок? тебе бы девок посмотреть, выбрать жену, но цинсюань не слушал его. цинсюань знал, кому сплетет венок, кого загадает и ради кого будет прыгать через костер; у цинсюаня в волосах ветер играет, треплет их, шепчет что-то на ухо и он, мальчишка, лишь улыбается счастливо, почти что спокойно. ему нравится так — свободно дышать, гулять по полю до самого заката, никому не принадлежать; цинсюань улыбается так ярко, что на него невозможно не посмотреть. и на него смотрят — и мужчины, и женщины. а он лишь неловко кивает им на очередной комплимент, думает о том, что он — недостоин, и пожимает плечами, неловко так, когда принимает очередной полевой цветок ( он обязательно окажется засушенным ).

когда они теряют матушку, цинсюаню минуте всего четырнадцатый год и отец от них запирается — дети остаются совершенно одни и с тех пор повелось вот так, что о нем заботится только брат. цинсюань его, если честно, любит. и иногда даже побаивается, когда тот говорит что-то о том, что ему нужно никому не говорить, кто он — надевает на него платье, в косы его вплетает ленты и улыбается. цинсюань готов сделать все, лишь бы его брат улыбался, на самом деле. и он примеряет на себя новый образ — девочки, которая никому никогда не рассказывает о своей истории, а брат никогда не говорит о том, что их спокойная жизнь — жизнь взаймы. та самая, за которую однажды придется расплатиться, и лучше поздно, чем сейчас; цинсюань, если честно, даже любит эту жизнь — ту, которая поворачивает так сильно, которая несет чреду изменений. он любит ее, купается в ней, руки к ней простирает — ну же, позволь мне все от тебя взять

вот только жизнь оборачивается чредой разбитых сердец — теми, которые болят и по ночам вызывают лишь новый вой в подушку совершенно не мягкую. цинсюань не умеет это переживать, цепляется за своего брата, в колени утыкается и плачет так, словно потерял что-то очень важное. тот, конечно же, говорит ему — все пройдет, глупый. и это тоже, вот только цинсюань не верит. для него любовь — нечто важное, незыблемое. нечто такое, без чего и жизнь не мила; когда умирает их отец, цинсюань смотрит на гроб и прикусывает губу. они собирали последние деньги на его похороны и, как он и просил, сожгли его. цинсюань все еще помнит этот запах пожара — как горело тело, как горели деревья, из которых был сколочен гроб. он помнит все так хорошо, что хочется забыть, вытравить из себя этот запах, да не получается.

цинсюань почти оживает, расправляет плечи после очередного падения, когда люди говорят ему — ты совсем не меняешься, только краше становишься, а цинсюань думает, — да зачем мне это без суженного? но молчит так, как его учили. он улыбается, кокетничает, прядь на палец накручивает и ничего не обещает. не обещает никогда — ни когда ему приносят подарки, ни когда его зовут гулять. цинсюань знает — мало кто имеет добрые намерения, и потому лишь пожимает плечами. ему ничего не нужно ни от кого — это он понимает слишком быстро. и его брат — единственный, за кого следует, наконец, цепляться. и он это делает, а тот позволяет.

их жизнь похожа на размеренную — старший работает, а младший содержит дом в чистоте, вот только все ближе русальная неделя. те самые дни, когда их жизнь станет не такой, как обычно. те самые дни, когда русалки выйдут и станут жить бок о бок и никогда не узнаешь, кто рядом с тобой — человек, али нет. и цинсюань улыбается, готовится к ней, себе новое платье шьет. он знает — нельзя купаться, нельзя в лес ходить и надо дарить подарки, вспоминая умерших. цинсюань, если честно, действительно хотел бы быть хорошим сыном, но он едва ли помнит хорошо свою мать, а отца за последние годы его затворничества и вовсе позабыл. цинсюань хотел бы быть хорошим сыном, но он совсем нет.

солнце по небу катится, восходит в свой зенит, когда цинсюань в поле собирает себе венок. он знает — он пустит его по реке, на самом причале, где они обычно стирают. он знает, что это нельзя, но ведь так хочется! и цинсюань улыбаетсЯ, плетет его крайне аккуратно, песенку напевает, а после босыми ногами к реченьке идет. то уже совсем вечер, а он в руках держит свечку небольшую, венок красивый и идет туда, куда ему запрещают. люди на него смотрят, как на полоумного, говорят — одумайся, не делай этого, а цинсюань лишь посмеивается, отмахивается от них и идет себе в удовольствие.

венок по реке цинсюань сплавляет, желание он загадывает — пожалуйста, сделай так, чтобы я был счастлив, и на свечку смотрит в темноте колышется пламя свечечки, а цинсюань в воды черные ноги свои босые опускает, поправляет перевязь красную на платье белом и венок такой же, практически, на своей голове поправляет. вот только воды все еще не колышутся, мертвыми остаются, и цинсюань лишь вглядывается туда, все еще отчаянно загадывая желание.

колокол бьет, объявляя тревогу, но не услышат и не помогут

мертвые боги
лина, если честно, устала. устала настолько, что каждый раз, когда кто-то погибает на ее глазах, когда кто-то рядом ставит свою жизнь превыше других — она лишь закрывает глаза и делает вид, что она — в домике. так проще, так легче — не видеть и не слышать, скрываться в тени того, кто сам же идет по твоим пятам. алина, если честно, устала настолько, что хочет просто не открывать больше глаза — багра, кажется, была права, когда велела бежать ей так, чтобы оглядываться не было мочи. и она делала это. делает. алина ведь хорошая девочка. алина ведь должна спасти всех, она должна на амбразуру кинуться, лишь бы защитить и собой закрыть. алина должна-должна-должна.

алина хочет забыть это слово, смотрит на мала потухшими глазами, совсем не улыбается. морозов отдал ей оковы, что теперь на шее ее сдавливаются и кислород перекрывают; он же повесил на нее замок, что теперь запястье обнимает холодом. алина сбежать хочет — от себя в первую очередь. она смотрит на мала, улыбается уголками губ, не просит помощи. все, что ей нужно — немного тепла, совсем слегка, чтобы разгореться. но алина не может — свет тухнет, скрывается за всем, что только можно придумать.

люди идут за ней, верят ей, а алина хочет только выставить руки над головой, натянуть какой-нибудь плащ и крикнуть: я в домике, не трогайте меня.

но в жизни оно так не работает, в жизни нет такой функции и она это знает; на губах горят чужие обещания и поцелуи, страх становится толчком чтобы двигаться, не останавливаться. сколько ей еще придется загубить чужих жизней прежде, чем они смогут сравняться с дарклингом? сколькими ей придется пожертвовать, чтобы разрушить каньон? а если не сможет?

а если — много всего. алина пахнет страхом и надеждами. в нее верят, за ней идут, ей молятся и ( она сама видела ) даже косточки "ее" продают. как трофей, как оберег; алина сплюнут хочет, но лишь кутается в одежду сильнее. она скучает по той жизни, которая была — когда мал не смотрел на нее, когда он водился с другими прекрасными гришами, когда она лишь чертила карты. она скучает по армии и общей цели. она хотела бы вернуть это все — цель у них и сейчас есть, но она совершенно иная, она скрыта под слоем выверенной лжи.

алина плетет из тьмы венки, укладывает себе на голову и тянется, тянется, тянется. ей хочется — знать и видеть все, ей хочется — силы больше, но только для себя. она просила мала найти ей три усилителя, у нее в руках — два. и они жгутся, напоминают о том, что нет в ее лексиконе теперь свободы. теперь там только долг.

санкта-алина. кровавая-санкта. как еще ее назовут? сколько людей за ней еще пойдут? она не знает ( не хочет ). все, что хочет алина — уснуть крепким сном. как тогда, когда они сбежали далеко-далеко и жили, почти что, как и прежде. а потом снова все пошло по кругу: они снова бегают, но теперь у алины плечи не поднимаются из-за чужих ожиданий, из-за ответственности, которую на нее укладывают все. она становится удобной — не хочешь сам, алина сделает. но алина тоже не железная, как бы не хотела быть таковой.

— мал?, — голос выцветший называет знакомое имя. оно внутри отражается от стенок, разносится. она даже пытается улыбнуться, когда тот отводит ее. она просто идет следом, ничего не спрашивает; на них смотрят косые взгляды, стараются прочитать все то, о чем они будут говорить. и алина знает это — плечом ведет, прикрывает глаза.

ей бы светить, как солнцу, вот только она все больше тянется к тьме. той, которая разрушает, которая помогает в созидании и думает — неужели это правда, что солнце не может без луны? отгоняет мысли; касания чужие мурашки вызывают, заставляют слегка дернуть рукой — не отстраняясь, просто непривычно. она чувствует, как внутри тепло зажигается — не такое, как было после оленя или после хлыста. не такое, какое было при касаниях саши — просто что-то шевелится и это пугает ее.

— о чем ты хотел поговорить?, — опережает на мгновение, тушуется после и слушает-слушает-слушает. она слушает мала, читает по его губам, кривит рот в улыбке. алина не хочет больше быть ответственной за всех — мал передает ей это. она видит, что тот боится, знает это, чувствует, но молчит. смотрит куда-то позади него, вздыхает и пытается расправить спину — не получается; ветер где-то позади все равно воет так же, как воют волки. алина чувствует целое ничего.

— я не знаю, мал. — чуть качает головой, пальцами привычно перебирает: так, как венки из тьмы плетет, — вернее, я знаю. мне нужен третий усилитель. но ты же понимаешь, что это значит. я не могу жертвовать тобой. — она говорит совершенно серьезно, она не лжет ему. не хочет-не может просто заставлять его использовать себя. она знает-помнит, какого это, когда тебя используют.

— я просто не могу. потому нам надо придумать что-то еще. — а внутри тьма поет ей песни и шепчет, что она все может. нужно только набраться смелости и сказать это.

в своих кошмарах эндрю только и слышит — я знаю, что тебе нравится; молчи; ноги шире; сожми свою задницу. в своих кошмарах эндрю никому не признается — нил ходит, околачивается рядом, что-то выяснить пытается, а эндрю его на хуй шлет. огромный такой, цветной ( или какой он там любит? ). эндрю ненавидит людей — ненавидит так же, как и слово пожалуйста, которые говорят люди. лисы молчат, видели однажды, как он это слово в чужую глотку запихивал. эндрю ненавидит людей и шрамы свои под повязками черными прячет — там же, где и ножи холодные. он никогда никуда без них ( разве что на поле ).

та поездка к родителям ники, которые усыновили, конечно же, аарона — огромная ошибка. аарон улыбается им, ники щебечет, но эндрю здесь совсем чужой. настолько, что едва ли кто-то узнает о том, что он пропал. кажется, он слышал чьи-то голоса и чьи-то шаги за мгновение до того, как в его лицо прилетел чужой кулак, а рука ( такая знакомая ) сомкнулась на его шее. эндрю не слабый, и не остается им — царапает дрейка, хрипит и пытается отпихнуть. он уже не ребенок — он может сдачи дать, вот только тот шепчет

— представь, что я сделаю с твоим братишкой.

и эндрю клинит. он не помнит себя, тело ослабевает — таблетки не действуют, он их не пил и его начинает ломать. дрейк ломает его тело — это почти не больно, во всяком случае, эндрю даже не помнит этого; уезжают все без него, а приезжает он в общагу лисов только под самую ночную тренировку. там можно отсидеться на скамейке, позалипать в телефон и делать вид, что он совершенно не заинтересован ни в чем.

эндрю каждому говорит — я защищу тебя, я решу твои проблемы — вот только кто его защитит и спасет? держать чужие миры на плечах бывает трудно и утомительно. настолько же, насколько болят все раны внутри, которые вскрылись. сколько их было? он не знает, сбился со счета. почти в каждой семье было насилие и он только и радовался, что аарону доставалось меньше. он надеялся на это. не хотел, чтобы того трогали. в конечном счете, миньярд прекрасно помнил, как их заставляли обниматься в моменты, когда тильда была жива. чекнутая сраная дура. в канаве ей самое место ( эндрю усмехается про себя — он защитил брата ).

— где блять аарон?

он никогда не пропадал просто так. он никогда не исчезал, таскался тенью, хвостиком, бесил, но никогда не пропадал с поля зрения. у него у единственного ( после ники ) были таблетки эндрю. он следил за ним, а теперь его нет. миньярд переворачивает все, вытряхивает информацию от каждого, но все пожимают плечами. вэймак тоже не знает — это он понимает, когда влетает в его дом.

а потом мир замирает — фотография аарона с припиской адреса.

— блядский обмудок!

эндрю рычит, когда запрыгивает в машину, когда выжимает газ до самого пола. он не смотрит на спидометры, в голове мысль — лишь бы успеть лишь бы успеть лишь бы успеть — набатом кровь гоняет. сердце в горле бьется, привкус на языке мерзкий, кислый.

— я тебя уебу, если ты что-то с ним сделал!

он кричит, влетая на первый этаж. кажется, дверь в щепки, но ему абсолютно поебать. дверь находится быстро, а картина, которую он застает, заставляет зрачки сузиться: аарон, с ссадиной, которого вжимает тело дрейка в постель и почти спущенные штаны. на то, чтобы оттолкнуть эту ошибку эволюции требуется время, но первое, что он делает — подлетает к аарону, осматривает его бегло, облизывает собственные губы судорожно.

— он тебе ничего не сделал?

понимает — не успел. не дожидается.

— я тебя блять в решето изрежу, сука блять.

он рычит, когда отталкивается от брата, когда стряхивает его руку, когда нож ложится в его руку.

эндрю ничего не помнит. кажется, лишь крик аарона ( или это был не крик? ) достигает его сознания, когда он обнаруживает себя, сидящего на чужом теле, с кровью на руках — своей-чужой — задыхающегося.

— аарон...

он говорит это тихо, когда поднимается. смех прорывается через сиплый голос, давит на грудь, разрывает ее. он смог. он защитил его. снова.

демона больше нет.

---

первое, о чем думает эндрю — брат. первое и последнее, всегда — он должен защищать его, он должен помогать ему, он должен стать для него неприступной стеной, но сейчас, находясь здесь и задыхаясь запахом кровью, он понимает одно слишком хорошо — у них больше нет ничего. он только что перечеркнул свою жизнь, он может попасть за решетку, он только что убил человека. но внутри эндрю растет другое чувство — он убил не человека, он убил монстра. того самого, который насиловал его. того самого, который вжимал его и теперь попытался сделать тоже самое с его братом. тем человеком, к которому подходить опасно.

эндрю думает, что аарон достоин самого лучшего, самого прекрасного, а он его на дно потащит — от эндрю проблемы одни, ему таблетки пить надо, чтобы не сойти сума. он думает о том, что ему не зачем вообще быть с чужой жизни, он знает, как на него смотрит нил. они все ведь похожи — в пальмето невозможно иначе. у лисов нет дома, у них нет ничего долго и счастливо, но у них всегда есть эднрю-я-решу-все-твои-проблемы-миньярд. и он знает, что это не голые слова ( каждый из них это знает ), но именно сейчас он не знает, что ему теперь делать. он только что убил человека. он только что воспользовался превышением самообороны.

— я убил монстра, аарон. он даже не человек. — передергивает плечами, поднимает взгляд. перед ним лежит тело, перед ним кровь сплошная и он размазывает ее по лицу, старается утереться, старается избавиться от нее, но ничего не получается. и эндрю буквально чувствует, как у него сдают нервы — шаг за шагом он движется к границе, которая ведет к невозврату; но аарон оказывается сообразительнее. он сам даже сползает с кровати, когда эндрю хочет ему помочь ( поджимает губы и кусает щеку до крови ) и после только идет к раковине. она здесь есть и он даже удивлен.

позвонить веймаку. да, это то, что им нужно. им нужно уехать, им нужна помощь. но руки эндрю дрожат, эндрю отчитывает момент, когда отмена его накроет с новой силой. сколько он не пил таблетки? да черт его знает. он должен показываться врачу, но не делал это какое-то время. но сейчас он и правда моет руки ( до локтей ), стягивая повязки перед этим. ножи блестят на свету и эндрю думает о том, что сейчас они раздражают. хочется их выкинуть, но он не может — это не его память, это чужая память. на мгновение он думает, что лучше бы у них были проблемы с воронами, чем там.

— тренер, у нас проблемы. — ну нихуя себе проблемы, думает эндрю, но говорит совершенно спокойным голосом, словно это не его тут накрывало только что, — он мертв, тренер. да. да. да. мы уедем на некоторое время, это будет все выглядеть, как несчастный случай... да. я позабочусь. — он позаботиться. о них двоих. о том, чтобы никто их не нашел раньше времени. он знает — веймак сейчас беситься, веймак сейчас старается найти для них способ избежать наказания, но он так же знает и то, что если их поймают, им пиздец. хотя, может ли быть пиздец больше?

— поверь, аарон, он заслуживает, — говорит, пока натягивает найденные перчатки, пока отмывает все. он знает, как сделать так, чтобы это был "несчастный случай", или как сделать так, чтобы их не нашли. на брата эндрю не смотрит — боязно. а еще у него дрожат руки так, что пару раз ему приходится буквально заломить пальцы до противного хруста;

— он с тобой ничего не сделал?, — дурман спадает, но едва ли он может спокойно мыслить сейчас, когда тащит его из комнаты и усаживает в машину. — доберемся до коралины, там останемся в доме на некоторое время. тренер позаботиться обо всем. — закрывает глаза, старается унять свое дыхание и сердцебиение, да прорезывается. не получается. эндрю признавать не хочет, но он боится того, что аарон сейчас будет в нем видеть только монстра.

война идет по миру, а смерть идет подле


танатос не любит войны, но едва ли он вообще знает, что такое любовь. люди ей предаются, люди за нее хватаются, люди стараются не противиться ей, но танатосу все это чуждо — все, что он знает, так это загробное царство, где течет стикс. царство, которое покрыто мраком; он сжимает свою косу, ничего не говорит своему брату и совершенно не обращает внимание на загрея, который опять преподносит ему подарок. танатос смотрит на него как на зарвавшегося щенка — не понимает, почему тот все время старается улизнуть, но и не хочет думать. у него итак много работы.

люди зовут, люди плачут. арес развязывает войну за войной. арес является залогом того, что люди шагают дальше. естественный отбор, как говорит однажды аид, но танатос в это не верит. ему бы ходить с братом своим, позволять ему утаскивать людей в сон и забирать их жизни, но он работает всегда один. и пальцы, длинные, мертвые, обхватывают косу прежде, чем он натягивает капюшон. ему даже если и не хочется — нужно.

после войны, что проходит по землям, все пахнет кровью. танатос появляется тихо, из облака дыма, не откидывая капюшон. глазами ищет чужой силует и усмехается — арес здесь, он горячий, он такой, каким всегда застает его танатос. кажется, что только с ним становится спокойно — смерть прекращает думать обо всем, что его может тревожить.

— я всегда прихожу вовремя.

он поправляет его хрипло, прогуливается по полю, забирает души, сверяется со списком. он — трудоголик и все это знают. у смерти нет выходных, нет времени на сон. он должен всегда забирать души, он должен... иногда танатос завидует другим богам — они могут жить в празднестве. но он не жалуется. никогда. даже тогда, когда коса едва ли поднимается от усталости; белые волосы, длинные, рассыпаются по плечам, стоит ему поравняться с аресом и откинуть капюшон.

— в этот раз жертв и правда много. ты на славу постарался., — он становится рядом с ним, чувствует, как души тянутся к нему. сегодня можно обойтись без красивых поцелуев и касаний. души умерших стремятся к тому, кто является их проводником. танатос чувствует, как коса начинает тяжелеть, как список начинает пустеть — он собирает душит тихо, слушая саму войну.

— зарвавшийся бог., — при слове о зевсе танатоса практически скрючивает. он — нелюбимый бог. его не ждут на олимпе, но его страшатся. смерти все равно — бог ты или человек, она заберет всех. и боги это тоже понимают, потому они не спешат даже хоть как-то общаться с танатосом. только арес, с которым он всегда рядом, под которым он может забыть все, всегда на его стороне. ну, или, ему так кажется. — троянская война ничего хорошего не принесет, арес. мы оба это знаем. но мы так же знаем и то, что если зевс что-то хочет — он не отступит. и тебе придется повиноваться, — пальцы танатоса, холодные, цепкие, оглаживают чужую руку. они держатся вот так, сплетая пальцы. и танатосу не кажется это чем-то неправильным. он просто... позволяет себе передохнуть.

— я всегда последую за тобой, и ты знаешь это. но если есть возможность не дать войне развязаться, я бы попробовал это сделать любым способом. вот только мне нет хода на олимп. а здесь, — он окидывает взглядом землю, что пропиталась кровью и чужими стонами, что давно стихли, — я едва ли что-то смогу сделать. но я всегда буду на твоей стороне.

он знает, что ему этого нельзя, но сейчас, когда его тело едва ли заметно дрожит от усталости после сбора, он снова готов плевать на все законы мирозданья.

---

у танатоса и ареса негласное правило — никаких предательств, никакой лжи. даже если она маленькая — возбраняется, говори только правду. плохо, устал, раздражен? скажи, ведь другой подставит плечо или спину. только с аресом танатос мог почувствовать хоть какое-то расслабление — телом, душой ( если она вообще есть у бога смерти ). он прикрывает глаза сейчас, когда они стоят посреди этого поля трупов. ему бы собрать все это, да как можно быстрее, но он не может отстраниться от бога войны. он — то самое, что не хочется терять. то самое, что стало дорого богу смерти. тому, кто был и будет всегда — смерть не имеет права развоплотиться. смерть всегда будет. с начала и до конца веков.

— глупые боги, что тешат свое самолюбие, играя людьми так, как им придется. — он не боится высказываться по этому поводу. это не первый и не последний раз, когда танатос впрямую говорит о ненависти к ним. пожалуй, из всех богов для него было всего несколько тех, кто явно выбивался из категории, о которой он говорил. — фавориты в этой войне — простая глупость. все равно все будет сделано нашими руками: твоей войной и моей смертью., — устало выдыхая, танатос ощущает, как бог войны оставляет на нем след от крови и слегка улыбается. так, как всегда — уголком губ, едва ли заметно.

иногда танатос думает о том, а видит ли кто-то, как они вот так вот рука об руку ходят, как он выгибается под богом олимпа, как он целует его и шепчет иногда: "обними меня"? ему бывает интересно, но интерес пропадает довольно быстро — едва ли ему стоит думать об этом, когда он проплывает между трупами, когда он взмахивает косой и разрезает нити, что еще держат души здесь. для смерти ент разницы — подлый ты или честный; любил ты семью или ненавидел; грабил ты, или грабили тебя. для смерти — все равны, это решает уже суд, кто и куда пойдет.

— я закончил, — он возвращается, становится рядом, слегка опираясь на косу. его глаза, золотые, мерно мерцают, словно огоньки светлячков. танатос сейчас — на пике своей чувствительности. так было всегда — после жатвы он горел, и едва ли мог долго справляться с этим сам. но всегда рядом был арес. арес, от присутствия которого у него внутри все замирало и спотыкалось то, что могло бы быть сердце.

— я тоже скучал по тебе, арес, — он позволяет себе поддаться ближе, почти вжаться, поймать чужой вдох губами. танатосу всегда мало таких контактов — после них хочется гораздо больше, и явно не есть. смерть — не тот бог, который любит и жалует еду. он кормится душами, он кормится остатками. так всегда было. у него даже храмов не было, а если и были, то там проливали кровь. от этого танатос всегда морщился и воротил нос — глупые люди, вы не отсрочите свою смерть даже таким образом.

— никогда не понимал людей. они взывают к тебе, чтобы ты повел их в битву и защитил. но они взывают ко мне, чтобы я не дал им умереть. смешно, не правда ли?, — это совершенно риторический вопрос, но танатос практически напуган. он боится этого. боится поклонения себе. — он говорит это, когда приходит в его храм. всегда по отдельности, никогда не вместе. он пересекает порог и смотрит на трапезный алтарь, усмехается. люди — верят во все, вот только боги, на самом деле, куда более жестокие создания.

— арес, я.. — танатос редко когда показывает себя совсем уязвленным, но сейчас он чувствует себя именно так. — ... афродита собирается заключить с тобой брак?, — он смотрит на него, прямо-прямо. он смотрит на него, не желая чтобы тот солгал, скорее, чтобы сказал, что это не так. но новости, что разносятся по подземному царству — едва ли сплетни. никогда еще танатос не хотел, чтобы кто-то принадлежал ему всецело, но сейчас это то, чего он действительно желает.

---

танатос выдыхает судорожно — верность для богов самая странная вещь, которая только есть. верность для богов — подобна ошейнику на шею и танатос никогда не говорил с пресли об этом. ему всегда казалось — скажет, и потеряет его. но именно сейчас, когде весть про их брак с афродитой распространяется до самого загробного царства, он чувствует, что внутри все холодеет. богу смерти непредставленный быть слабым, непредставленный кусать губы до крови, но танатос впервые хочет этого — вцепиться пальцами в ладони, оставить лунки, взмахнуть косой и раствориться в дыму. он ведь может, он ведь всегда так делал, когда к нему приходил загрей, но сейчас он смотрит на ареса впрямую,чувствует, как тяжелое сердце ухает где-то в горле, стучит в висках.

арес не собирается никак врать, арес не собирается юлить и танатос, если честно, ему благодарен. ему меньше всего хотелось бы, чтобы тот начал врать и начал бы говорить, что оно не так. но арес говорит сухое «да» и танатос неловко улыбается. он влюблялся в него, как мальчишка. так, что его бы все засмеяли. он влюбился так отчаянно, что готов был отдать что угодно, а сейчас он чувствует себя ребёнком, у которого отнимают любимую конфету — неужели так всегда бывает? а ещё арес подтверждает, что спали они не раз и не два, наверное. и танатос кивает — быть может, это было до того, как они встретились? он хочет думать именно так. вспоминает богиню — она красивая, и с губ срывается

— я все понимаю

понимает, потому что перед такой не устоять. ему хотелось бы спросить: не думал ли ты о ней, когда спал со мной? но язык не поворачивается. в аресе он хочет быть уверенным, но точно знает — он не придёт поздравлять их. уйдёт снова на жатву, потеряется там, потому что тяжело видеть то, как любимый (он осознаёт это слишком четко) бог теперь будет с другой. но втора фраза заставляет его встрепенуться. арес желает быть с ним, арес… быть может, он что-то испытывает к нему? от этого внутри все теплеет.

— я тоже этого хочу, арес.

он говорит совершенно тихо, словно боится, что их услышат. ему совершенно все равно, на самом деле, но внутри что-то сворачивается в тугой комок. он чувствует касание к своей щеке и хотел бы отстраниться, но смотрит в чужие глаза и пропадает. он и сам все ещё мерцает — в его глазах золотых отливаются души. он забирает их, становится сильнее и ведёт на суд. он — бог смерти. он — сама смерть, которая была ещё задолго до начала царствования богов. он был тогда, когда они только начинали быть.

танатос чувствует горячую ладонь и тихо выдыхает — поддаётся к ней. арес его приручает — совсем как дикое животное, которое шипит и не собирается никак подставляется под ласку. арес его приручает, даёт понять — он рядом и не отпустит (танатосу этого очень хочется), а потом чувствует себя ещё ближе к нему. кажется, бог войны притянул его к себе и у смерти чуть ли не подогнулись от этого колени — так странно и страшно одновременно, что он пугается проявления таких чувств.

— наверное, на этом все.

у него не осталось никаких вопросов, не осталось ничего. он не чувствует себя преданным, но чувствует, как вся страсть бога направленна на него. чувствует это, когда трещит хитон (можно было бы и аккуратнее — шепчет это, а потом глухо смеётся), когда его укладывают на холодную поверхность. он сам — тоже холодный, но это совсем другое. а арес всегда горячий — сжигает своей страстью, сжигает своими чувствами. аресу хочется поклоняться, хочется ему принадлежать и танатос обхватывает его бёдра своими ногами, притягивает, подставляет шею под укусы и расстегивает его одежду. ему не хочется чувствовать ткань.

— бери, мой бог. все для тебя.

весь я для тебя. и сердце мое для тебя. все для тебя. он не говорит это, но тянет, впиваясь пальцами в волосы, оттягивая их, впиваясь в губы. танатосу хочется принадлежать аресу и он действительно будет. и сейчас он сам себя предлагает — прямо на этом алтаре. и в ушах отдаётся чужое «позволь». просящее. он знает — скажи он нет, его, наверняка, отпустят. вот только сам танатос не готов сейчас уходить и прерывать все это.

— возьми меня. ну же.

---

танатос всегда смотрел на войну так, словно она была близка ему. иногда он думал — почему все распорядилось так и почему он вынужден забирать души чужие? но ответы находились сами по себе — едва ли кто-то смог бы это делать так же безукоризненно. иногда, казалось, он даже не спал. и люди считали его всегда немилосердным, таким же, как и бога войны, вот только танатос мог и подождать несколько мгновений — позволить увидеться с кем-то, позволить поговорить. он заносил косу, но не рубил. ждал. и в первый раз, когда аресу довелось это увидеть, танатос застал прекрасную смену его выражений.

война всегда была горячей, арес всегда был таким же — пышущий жаром, желающий обладать. а танатосу только это и надо было — терпение любовника, понимание того, что он не собирается менять его на кого-либо. какая разница, что он делал до того, как они сошлись? в груди танатоса все еще неприятно тянет — ему придется подниматься туда, где должна быть свадьба. ему придется смотреть в глаза богини и делать вид, что все хорошо и что это не он на алтаре жертвенном отдавался богу; а если она распространить слухи, то ему придется лишь молчать. смерть почитают даже боги, они ее боятся и у танатоса в этом есть преимущество.

— я тоже скучал, арес.

вот так вот, по имени. оно ему нравится. нравится за мгновение до того, как собственный мир поплывет под поцелуем, за мгновение до того, как их языки столкнутся. он знает — только аресу он может отдать себя полностью, позволить собой управлять. только ему он может передать этот контроль, который вечно держит сам. только ему он может позволить вжимать себя куда угодно и брать так же — иногда даже не готовя, потому что им обоим хочется. но сейчас совсем не тот момент и он разметывает белые волосы по алтарю, глаза желтые жмурит, пальцами цепляется за чужие пальцы.

одежда такая ненужная, мешающая. они понимают это оба и танатос прогибается, позволяет хитону сползти и упасть куда-то. его волосы почти касаются пола, но ему все равно на это — он колени прижимает к груди, когда метки чужие чувствует. он знает — сегодня именно он нетерпелив и именно он стонет громко, прогибается в пояснице, старается поддаться так, чтобы война не прекращал. он знает — каждый след сойдет слишком быстро, им нужно было что-то иное. и смерть не раз думал об этом, но не говорил. словно боялся поставить этот вопрос.

ощущать язык бога слишком непривычно. казалось бы, сколько раз уже проделывали это и сколько раз делили постель, но каждый раз как заново. и он цепляется в чужие волосы короткие, всхлипывает неловко, виноград под собой мнет — он должен был превратить его в вино, но едва ли держится от того, чтобы он и вовсе тут не завял, не превратился во что-то непонятное; смерть несет за собой особую ауру и поэтому сейчас ему приходится сдерживаться.

— ты сегодня медлишь.

он стонет, заходится в этом, бедрами на пальцы толкается, насаживается, голову запрокидывает — ну же, меть, целуй; а после терпение прекращается именно у него. танатос никогда не был хрупким, никогда не уступал в силе даже аресу, а потому перевернуть его не составляет труда. бедра чужие оседлывает, зажимает его коленями, руки чужие укладывает на них же и насаживается. протяжно, долго. ему бы хотелось быстрее, хотелось бы до собственного вскрика, но это подождет. это потом. сейчас он позволяет себе слышать каждый свой стон, чувствовать каждый миллиметр, пока он опускается на половину и чуть выпрямляется, чтобы волосы пятерней откинуть мешающие.

— когда-нибудь я их обрежу.

смеется хрипло, ведет бедрами. показывает — хочет. сейчас же.

в конечном счете, он слишком сильно скучал.